Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [27]

— Куда прешь? Назад!

Бетал сделал обманное движение, будто пытаясь увернуться от удара, скользнул под брюхом лошади и подбежал к дереву. Офицер ринулся было за ним, но каторжане, взявшись за руки, прикрыли юношу.

Вокруг засмеялись.

— Ловок!

— Смелый парень, ничего не скажешь!

— Кто таков?

— Помощник истопника Митрохи.

Между тем Бетал, вручив узелок кому следовало, перемахнул через железную ограду и скрылся.

…Шло время, а перед глазами Калмыкова все стояла врезавшаяся в его память картина — в углу станционного двора толпа серых запыленных людей в кандалах…

После того дня ничего примечательного не случилось. Приходили и уходили поезда, сновали по перрону люди, занятые своими мыслями и заботами.

Бетал, как и прежде, днем растапливал печи, а ночью прирабатывал на погрузке. Неторопливо текло время. Без больших перемен. Без новостей.

* * *

Прошла зима. Весна наступила сразу, стремительная, буйная. В один из первых весенних дней Митроха куда-то исчез с утра и отсутствовал целый день. Возвратился только к вечеру. Был он изрядно пьян и с трудом держался на ногах.

Бетал ни разу до этого не видел истопника пьяным или даже навеселе. Он усадил его на топчан, снял с него фуфайку, стоптанные сапоги, взбил подушку и попытался уложить старика.

Тот решительно запротестовал:

— Нет, не хочу… не ляжу. Ты знаешь, где я был? Не знаешь? Далеко ходил. Домой не хотел возвертаться… Однако тебя одного бросить не смог… Ты… ты славный малый. Вот я пришел. Вырвался от них…

— Где был, дада, зачем долго ходил?

— У бедняков, — икнув, ответил Митроха. — У таких же, как мы с тобой. Много ведь их в нашем городе. Знаешь ты это?..

Покрасневшие мутные глаза его устало щурились. Временами проскальзывало в них что-то невысказанное, тревожное. Потом взгляд его снова останавливался на Бетале и заметно теплел. Митроха встряхивал головой, как бы прогоняя опьянение, и тер морщинистые веки своими узловатыми, грубыми от работы пальцами.

— Да, Бетал… Много на свете таких, как мы. Белый свет полон нищих да неимущих. Ни имен, ни прозвищ их никто не знает… Одно слово — нелюди. Вот и меня… Митрохой кличут, а кто посовестливей — никак не называет. А ведь я Митрофаном крещен! Митрофан Евсеевич!

Никогда прежде ни трезвый, ни пьяный не изливал старик никому свою душевную боль. Видно, до конца поверил черноглазому кабардинскому парню и теперь выкладывал ему все, что накопилось на сердце за долгие годы.

— А ты сам-то, молодец, думал ли о своей жизни? А о том, почему пьют люди горькую, думал? — ероша рукой спутанную бороду, вопрошал Митрофан Евсеевич. — Молод ты еще, брат… Не трясла тебя жизнь так, чтоб не то что листья, но и ветки обсыпались. А пока жизнь-то не тряхнет хорошенько, настоящим мужчиной не станешь… Почему, к примеру, пьют люди? Я сам-то не бог весть какой охотник до выпивки. Об этом все знают. Сегодня… сегодня не в счет… А пьют люди одни от бедности, чтоб забыть хоть на денечек о своей горькой доле, другие от избытку, с жиру, стало быть. А бедняк дернет чарку — и цветы ему цветут, и добра у всех вдоволь, и на душе светло… Самого себя, значит, обманывает человек…

Бетал слушал молча, сочувственно поглядывая на старика. До него не доходил сейчас смысл тех слов, которые произносил Митрофан Евсеевич, но сама интонация, сама поза его, худое печальное лицо — все это говорило громче и яснее, чем любые слова. Кто-то безжалостный и холодный ни за что ни про что загубил человеческую судьбу, судьбу простого истопника Митрохи…

— Надоел я тебе? Я уже и себе надоел. Потерпи. Нынче немало на земле людей, которые самим себе в тягость. Да и как не опостылеть себе, коли всю жизнь перед господами спину дугой выгибаешь?..

Глаза его неожиданно загорелись:

— Ты не думай. Я не такой. Митроха ни перед кем еще спину не гнул. Тебя вот в Екатеринодаре инспектор в училище не принял. А почему? Не поклонился ты ему, не принизился перед ним. И молодец. Человек должон себя соблюдать… А инспектор… Вот послушай-ка одну историю.

Митрофан Евсеевич уселся на топчане поудобнее и, залпом выпив всю воду из кружки, начал рассказывать.

История его была о начальнике одной из мелких станций на Ялтинской железной дороге, где Митроха служил еще в молодые годы. Начальник этот однажды прослышал, что мимо их богом позабытого полустанка должен проследовать царский поезд. Его императорское величество вместе с семьей отправлялся на отдых в Ливадию.

— Видел бы ты, как засуетился, выродок… — презрительно кривя губы, говорил Митрофан Евсеевич. — Ни есть, ни спать не давал нашему брату: все гонял по шпалам, заставлял по сто раз подкручивать каждую гайку. И себе роздыху не давал, тормошился, бегал, ровно помешанный… А когда царский поезд проезжал мимо нас, мокрый снег шел с дождем. Снял начальник фуражку, да, как стоял, так и бухнулся на колени, прямиком в лужу. Голову опустил, вода по ней течет за шиворот ему… Я сам-то не видел, но, говорят, царь у окна вагона стоял…

— И что дальше? — не выдержал Бетал и тотчас смутился: не должен горец обнаруживать своего нетерпения.

— Заболел. Чуть не помер, холопская его душа. Однако очухался. Дня три, кажись, прошло — и телеграмма. Повышение в чине вышло. Недаром, стало быть, в луже на коленках елозил… И кто бы ты думал был этот начальник станции? — лукаво прищурился Митрофан Евсеевич.