Время ангелов - [47]

— Я прямо говорю, я беру заместительницу на воскресенье. Я не хочу концы отдать. Я, вообще-то, за доктора могла бы выйти.

— Или за мсье Гонтрана? почему бы и нет?

— О! я всех их обведу вокруг пальца.

— Конечно, особенно теперь, когда он ослеп.

— О! да все они, вы слышите, все эти мсье без исключенья, наведывались в бельевую, то под одним, то под другим предлогом. Оноре…

Жозеф резко поднял голову, она что-то шептала на ухо кузине. Я знаю, что они говорят… если они думают… Мама! Мама! Покойница в синем фартуке встала. Она умирает, она же умирает, разве вы не видите? молния ударила в озеро, опекун взял к себе Жозефа, двенадцать лет, веснушки. Кузина была женщина честная, никогда бы никого на грош не обманула, но каждое утро в пять часов, прежде чем отправиться в школу, Жозеф выгребал навоз. Роза приходила по воскресеньям, лицо как у древнего идола, но глаза не для того, чтобы просто смотреть, а для того, чтобы шнырять направо-налево, торгуясь на рынке у прилавка с кабачками и огурцами. Она садилась на табуретку бочком, потому что жирные ляжки не помещались под столешницей и зад свешивался по краям. Пустую вазу с нарисованными камышами переставляли на швейную машинку. Помощницу Розетту брали с собой на все праздники, на спортивные, на кавалькады в Отон, на винные ярмарки, разворачивающиеся до самого Макона; повсюду вокруг нее толпились мужчины, но она благоволила певцу из Нью-Йорка, да и Жозеф, славный парнишка, Жозеф, толком не промытый в маленьком тазике, который никто не выльет, так до вечера и стоит с водой, покрытой грязной пеной, ждет Жозефа, а рядом тетрадь в клеенчатой обложке, где стеклом выжжено на солнце его имя. Озеро бьется о берег, неужели близко та, чье имя она называла с трепетом и робостью, Королева Ночи? Вечером на озере встал корабль с парусами и высокими бортами, птицы, спавшие в кустах роз, проснулись и полетели ему навстречу, но, когда встало солнце, ничего уже больше не было, кроме розово-голубой воды и неподвижной горы. Почему она умерла? на кровать установили бортики, изо рта у больной медленно текла слюна, глупые упрямые часы звонили каждые четверть часа, Жозефа выгнали, и он в убогих грубых башмаках слонялся по больничным коридорам. «Нужно часть твоей земли сдать в аренду в счет оплаты пансиона», и вот человек, который арендовал земли Жозефа, отдает их школьникам под футбольный стадион, чтобы произвести благоприятное впечатление на муниципальные власти. Наше поле! Жозеф, черная русская рубаха с застежкой на плече, улыбаясь, стоял у барьера: и зря, в игру его не принимали. Скоро сбор винограда, дрозды и мужчины уже пьяные. Виноградари, случайно или нарочно толкнули Жозефа, он зацепился за стертый порожек виноградного пресса, покатился по полу, вымощенному маленькими круглыми булыжниками, потом дальше вниз по земляному и оказался на самом дне, едва освещенном согнутыми сквозняком свечами, которые из-за тумана зажгли рано.

— Две с половиной тысячи литров Комбевальер.

Прежде чем написать «Комбевальер» на стене, работник, считавший ящики[53], машинально послюнявил кусок мела, глянул на него с досадой и принялся ругать Жозефа.

— А ты что здесь делаешь? у тебя каникулы в честь сбора винограда? ну-ка, хватит бездельничать.

— Я жду, когда привезут урожай с Лэ Гер.

Они сегодня вечером там?

— Конечно, вон они едут, уже закончили на Комбевальер, вечером еще соберут на Лэз-Иль и Сен-Денэ.

— Ведь Лэ Гер, ведь Лэ Гер, это мой виноградник.

Сын опекуна с гордым видом намотал веревку на большой блестящий винт и затянул крепкий узел, как всегда по воскресеньям, когда пришвартовывал лодку к дебаркадеру. Конечно, Лэ Гер наши, мы пойдем туда, нарвем корзину винограда, — мама обнимала его за талию, вешала черную шерстяную шаль на подпорку. Едут, наконец-то! Лошадь, казавшаяся огромной в тумане, с усилием втащила во двор украшенную георгинами повозку. Как? это еще не Лэ Гер?! нет, Сен-Денэ. «Ан Кроза» написано мелом на круглом боку бочки с виноградом. Ему надо подождать, придет и его очередь, сейчас полк виноградарей работает для него, для Жозефа, они нарвут георгинов, украсят повозку, работник запишет тысяча семьсот? тысяча семьсот литров? Лэ Гер, владелец Жозеф.

— Пошел отсюда, сопляк, мы закрываем. Ты понял? думаешь, мы здесь будем сидеть, пока сусло течь не перестанет?

— А когда же уберут Лэ Гер?

— Послушай, вот Лэ Гер, — работник, стоя у повозки, натягивал куртку, — видишь, с одного бока Ан Кроза и Сен-Денэ, с другого — Лэз-Иль и Лэ Гер. Сусло с твоих Лэ Гер течет вместе с остальным виноградом. Какая разница, если все принадлежит одному владельцу?

— Неправда! Лэ Гер наши. На помощь!

— Не кричи так, может, Лэ Гер и твои, но опекун забрал весь урожай. Сусло всю ночь будет течь, принеси стакан и выпей сусла с твоих Лэ Гер.

Ребенок на попечении общины — это, в общем-то, мертвый ребенок, у него ничего нет, кроме убогой одежды и школьного ранца, мальчишку пристроили, — говорили они; да лучше бы сразу отправили на кладбище, где вянет грязная герань, если вскроешь вену, шершавые листья остановят кровь. А она? ее не пристроили? куда она пойдет, если вернется? покойницы быстро теряют место, у нее забрали часы, перину, кастелянша напялила ее туфли, а другие, которые никто не захотел, медленно горели на озере, по всему берегу тянулся дым, и на противоположной стороне горели старые туфли графини Вандомской. Корабль Матерей пытался причалить, но на каждой пристани они поставили немого в синей с золотом форме, который флагом подает сигнал: «нет, нет». Забота о сиротах лежит на общине, трясется община под тяжким бременем, погружается в недра земли. На деревенской улице кружатся листья, пляшут вокруг невидимой палочки в руке ангела, вот идут паломники в монашеских рясах, если бы они знали, Боже мой, если бы они только знали! И она тоже, та, что гниет теперь в могиле, шерстяная шаль вся в огромных дырах. Вечером разразилась ее последняя гроза, следующая, которую она услышит, будет перекатываться со звезды на звезду.