— Авраам упал!
— С башни?
— Да не с башни, с карниза!
— О, господи, что он забыл на карнизе?
— Это Цезарь его столкнул, не иначе!
— Цезарь! Цезарь!
«Надо же, — подумала посыльная, услышав крики, — надо же, мне всегда казалось, что если бы мсье Цезарь и собрался бы кого-нибудь убить, то в первую очередь убил бы Мадам».
Авраам не покинул Фредега после смерти, каждый день он появлялся в замке, летел по коридорам по своим прозрачным делам мимо матери, на голове которой возвышалась снежная крепость, мимо сестры Изабель и ее женихов, мимо младшего брата Улисса, горбуна, прижимавшего скрюченной рукой к груди чернильницу из черного мрамора. А дядя Цезарь? Где же дядя Цезарь? Любимый племянник упал с карниза, а Цезаря и след простыл? Так ведь сейчас осень, и он, наверное, как обычно, ушел в Дом Наверху; он идет вдоль стены Фредега, отворачивается, чтобы не видеть папоротника, мальчик-слуга в Доме Наверху уже заслоняется рукой, готовясь к новым побоям, а слуга из Фредега, опершись о дверной косяк, вдыхает, наконец, чистый воздух первого вечера долгожданной свободы. Служанки подметают комнату, где Цезарь живет по полгода, вместо двух репсовых зеленых штор на окне теперь висит одна, вторую украла посыльная в ту самую ночь, когда Арманд крушил башню, с которой, потянувшись за папоротником, упала голубка-горлица, он видел проворную посыльную, увозившую в тележке из ивняка длинные с вышивкой платьица умершего младенца. Цезарь с братьями сидели в кроватках и слушали, как камни с глухим грохотом сыпались на белые розы, трепетавшие накануне по краям гроба молодой покойницы. «Что там за шум? Это волны? Скажи, Цезарь». Цезарь, густая рыжая шевелюра и веснушки, тряхнул головой. Теперь его морковные волосы аккуратно подстрижены кружком, и каждую осень он незаметно, никого не предупредив, уходит в Дом Наверху. Рим, обнищавший кузен — Мадам великодушно позволила ему с женой поселиться в старом свинарнике («Там очень комфортно, и вы, кстати, будете чувствовать себя более непринужденно, чем в замке, — уверяла она. — И в гостиной не нужно торчать, когда у меня визиты, правда?! Отдыхайте себе спокойно в вашем прелестном домике. Я бы сама с удовольствием жила тут, а не в этом огромном Фредеге…») — кузен Рим перешагнул болотце, разлившееся у порога, и, сияя от счастья, поддерживал под спину раненого Авраама, когда того несли по лестнице; кровь капала на старые ступени, по которым так приятно ступать покойницам, спускающимся в первую ночь за стаканом воды. Авраам упал на узкую полоску песка, дядя Цезарь скрылся. Мадам вынесла вердикт: «Это Цезарь!»
— Но, милая, — робко возразил Эжен, — он же…
— И где сейчас твой братец, ты знаешь? Чем он занимается в конюшне? Выходит оттуда, шатаясь. Пьет, говорю тебе. Ну, давай, сходи туда! Найди его, побеседуй, это же не мое дело, я же в вашей семье чужая… О! если бы я могла себе представить тогда!
Когда фиакр сквозь туман вез ее на бал, и старик шагал рядом по заметенному снегом тротуару и держал ее за руку.
— О! Цезарь — мой крест, мой…
— Но, милая, а вдруг он потребует свою долю?
— Его доля! Да он давно уже ее проел, двадцать пять лет ест за моим столом и спит на моих простынях. Как, ответь мне, пожалуйста, имея такого родственничка, выдать замуж Изабель? Вспомни французского офицера; она уже поверила… Вышивала по канве с утра до вечера, потому что он сказал: «О! мадмуазель Изабель, вам не знакомо филейное вязание? У нас все девушки…» Почему он, офицер, уехал тайком? А Бенжамен? Она перечитала все книжки о базельской миссии. А Жюльен? О! о! нет, Цезарь — мой крест!
И она принялась вздыхать так громко, что деревенские жители в ужасе высунулись из окон: «Опять баронесса. Что с ней стряслось? Хоть бы у нас стекла не лопнули, как в прошлый раз». Иностранец, потягивавший молодое вино на террасе постоялого двора, удивлялся, что никто, кроме него, похоже, не слышал глухих ударов волн, обрушивавшихся на скалы и разбивавшихся миллионами брызг о стены Фредега; в тот вечер из карниза под окнами второго этажа выпал один камень.
— Терпение, милая, — уговаривал славный, добрый Эжен, — терпение, работы на винограднике завершены, он скоро уйдет.
— Цезарь — мой крест. Дамоклов меч. Ах! Ах! В конце концов, мне все равно. Пусть требует долю, пусть снова женится, хоть бы и на бабенке из тира, или на племяннице музейного смотрителя, или на дочке инженера, или на служанке из таверны, или на той, с которой шашни крутит все лето… Каждый вечер уезжает на велосипеде и возвращается с рассветом. От кого? Ты знаешь? Ну, нет, мсье не до брата, мсье нежится на песчаном бережке, помогает рыбакам тянуть сети, виноградари курят мсье фимиам, потому что он им с урожая отливает по два литра вместо одного, а Цезарь тем временем… И ведь как сыр в масле! Полгода здесь, полгода там, у Адольфа и Мелани. И жилье, и свет, и накормлен, и обстиран. Его доля? Пусть только попробует заикнуться о своей доле!
Она принялась энергично чистить ногти безымянным пальцем правой руки.
— Ох! Боже мой! — воскликнула она вдруг — посыльная и Жибод чуть не выпали из окон. — А если он все-таки потребует свою долю? Брать ипотеку, закладывать замок? А если наступят черные дни, чем тогда платить проценты? Нет, — быстро добавила она, понизив голос, — я знаю, он поселится здесь с какой-нибудь девицей, а мы отправимся на вместо Римов в свинарник. (Мерзавец, эгоист, подумал бы о бедных Римах!) Нет, мы будем скитаться по дорогам с незамужней Изабель и Улиссом, несчастным Улиссом! И Авраамом с его вечной флейтой.
