Время ангелов - [48]

Не только лицо свое омой, но и от греха себя очисти.

Кузина, смеясь, положила на тарелку Помощницы картофелину в форме зада, натурально две половинки. Скоро дневная помощница… О! я их обеих убью, утоплю в прозрачной воде, там за домом течет ручей, треплет, не срывая, темно-зеленую, гладкую траву. Вода такая же прозрачная как вишневая водка в рюмках. Видишь, малыш, чистая, как родники Толёр, как озеро ангелов. Прочь ваши овощи, ваши фрукты, — сгоревший отец смёл одним точным движением все, что было на столе, разве пьяный может ошибаться? О, блаженное состояние, о, святое сочувствие! — все гниет, портится мгновенно, посмотри на рюмку, какая прозрачность, и через тридцать лет не помутнеет. Старая помощница квохтала, словно курица, придерживая грудь, норовившую выскочить из зеленой с оранжевым рисунком блузки под креп жоржет: к картофелине в форме задницы она придвинула тонкую вытянутую картофелину.

Жозеф! подожди! куда ты? я с тобой.

— Иди ко мне, малыш, — позвала она, присаживаясь к Жозефу на кровать, — я сразу за ужином заметила, что тебе грустно, ты совсем один с тех пор, как твоя мама умерла. Да, да, поплачь.

Как хорошо положить голову на ее пышную грудь, есть все-таки добрые люди в этом мире, например, старая Помощница. Он примет ее в отряд, когда грянет революция, мир должен принадлежать детям, равным, чистым, вот они стоят на баррикадах, их спрашивают: «Да здравствует что?» — «Водуазская революция!» — отвечают они и падают замертво.

— Что вы делаете?

Почему я не сразу закричал?! о, лучше бы я умер!

— Оставьте меня, уберите руку.

Вот паршивец! грязный мальчишка! ты, наконец, перестанешь орать? Замолчи уже! Что ты вообразил? вот паршивец! да любой был бы мой, если бы я захотела! если бы я захотела, ты слышишь? доктора, владельцы…

Он убежал, черная вода плескалась у озерного пала, они отвязали лодки из древесной коры, подняли кожаные паруса и медленно поплыли по волнам, волосы грязные, даже ветру их не растрепать.

— Что с тобой, Лилия-мартагон? ты словно привидение увидел.

— Как же вы не понимаете? главное, чтобы воцарилась Чистота.

— Равенство.

— Равенство тоже, но чистота прежде всего. Убьем Виктора, который бегает за каждой юбкой. И эту Розу, кастеляншу из замка…

— Зачем тебе это надо?

— Вы не поймете, никто не поймет. Мой Отец… Клянитесь… дайте каждый каплю крови. Клянитесь.

— Он сумасшедший.

— Слушай, Жозеф, мы хотим одного, перемен. Чтобы замок был наш. Во-первых, почему у них слуги?

— Слуги?! со слугами покончено…

— …и со словом «давать» тоже, вместо него будем говорить «вернуть».

— Мы вернем себе замок.

— Будем пить их вино.

— Надо написать товарищу Бабину, он нам советовал создать ядро.

— Но сначала клянитесь быть чистыми, неподкупными.

— О! надоел! оставь нас в покое. Мы должны кое-что обсудить, я получил письмо.

— Я тоже.

— Я тоже.

— А ты, Жозеф?

— Я нет.

— Вот видишь, тебя оставляют в стороне, ты со своей чистотой даже на расстоянии всем надоел.

Они ошибались, потому что в тот самый момент товарищ Бабин жаловался старому рыбаку: «Жизнь — клоака, трясина, везде грязь, и во мне нет чистоты…» — «Поешьте», — ответил рыбак, вытащив осетра из реки. Жозеф ушел под улюлюканье и смех. Брел медленно, с трудом передвигая ноги, словно в воде против течения, если и дальше так идти, догонит ли он маму? Ничего, в один прекрасный день или вечер он всех птиц-пересмешников переманит на свою сторону.

— Ты был с ним слишком груб, видишь, он уходит. А ведь это он все затеял, вспомни.

— О! Он осточертел мне со своей чистотой.

Жозеф, проданный братьями! Где ангелы, обещавшие ему помощь, ангелы, которые, он видел сквозь бледно-зеленую листву липы, по вечерам качались на волнах? Убаюканные мерным шумом их мощных крыльев спят на кладбище счастливые покойники.

— Мне, правда, письмо не приходило?

— О! так ты знал, что должен получить письмо? и спрашивается откуда?

Кузина мокрым пальцем подвинула к себе лежавшее на столе письмо.

— Отдай. Я открою.

— Ты у нас на попечении, я должна вскрывать твои письма.

О! интересно! Письмо отпечатано на машинке, это циркулярное, куча людей такие получили, а ты вообразил, что оно настоящее? о! дурачок! кто тебе напишет? ведь у тебя, паршивец, больше нет никого.

Опекун злорадно уставился на Жозефа, сыр из супа потек на бороду, он опомнился, облизнулся, стукнул по столу.

— Больше никого. Да, забавно.

Жозеф в отчаянии протягивал обмороженную с красными пятнами руку, сено уже заготовили, канистра с керосином стояла в углу кладовой, облицованной плиткой.

— Что это значит? «Я рыбачка, ловлю рыбу на удочку»?

— Отдайте мне письмо. Дурак, тиран, хам.

— Но что все это значит? Какие-то дыни, огурцы… Допрыгаешься у меня, в полицию твое так называемое письмо отнесу.

На следующий день Опекун орал на кухне так, что Жозеф слышал его уже с улицы, спускавшейся от церкви к дому, Жозеф шел один и дрожал: обычное июньское похолодание, после черемухового — терновое, трижды вызывали в участок родителей пропавшей девочки, в пещере и под елками обнаружили лоскут платья, мать щупала синюю саржу, собаку, соски до земли, от старости на бок заваливается, она притащила с собой: нет, нет, это не ее, на дочке был хлопковый комбинезончик, знаете, ведь лето, она проводила папу до автобуса, нет, нет, это не ее. Жозеф вошел в теплую кухню, кузен-опекун за столом рассматривал его Театр теней.