Рыжий угрожающе молчит.
— Ладно, — со смехом сдаётся Хэ Тянь, — спокойной ночи, злюка.
— Мандуй.
И отключается. Гудок, тишина. Токио остаётся в Токио.
В Ханчжоу ветер покачивает тяжёлую штору. Телефон летит на одеяло, руками Рыжий зарывается в волосы. Очень медленно выдыхает:
— Блин…
Через пару секунд открывается дверь, и в комнату тихо входит Пейджи, держа в руках стопку выглаженных вещей. На её лице лёгкая улыбка, и Рыжему на секунду кажется, что она всё это время стояла за дверью — шагов никаких он не слышал.
— Я погладила твои вещи, — произносит она нараспев.
— Спасибо. — Он поднимает голову, смотрит, как она открывает шкаф и раскладывает футболки по полкам, напевая себе под нос. Спокойная, тёплая. Вечная. В горле давит.
— Мам…
— Да?
Он сам не знает, что хочет спросить. Сцепляет руки перед собой, въедается в них взглядом. Чувствует на себе взгляд Пейджи, опускает голову ниже. Внезапно становится стыдно, чёрт знает, за что.
Она на секунду застывает.
Откладывает оставшиеся вещи, подходит к нему и мягко обхватывает за голову, гладит по затылку, целует в волосы. Поднимает к себе его лицо и улыбается.
— Я люблю тебя, малыш.
Конечно, она его любит.
Он смаргивает. Кивает. И слабо улыбается в ответ.
У него расслабленно скрещены руки. Расслабленно скрещены ноги.
— Гуань, — зовёт он, щуря глаза.
В Клетке он смотрится дико. Прямо как Рыжий в фойе его распиздатой многоэтажки с золотыми цветочными горшками, ресепшеном и тилинькающей музыкой в лифте.
В Клетке темно, в тесном зале никого нет, свет выключен. Горит только лампочка над рингом. На Хэ Тяне серые брюки с отутюженными острыми стрелками. Белоснежная рубашка, заправленная под чёрный кожаный пояс. Пуговицы застёгнуты под самый кадык. Пиджак не перекинут через плечо — брошен на ящик у ступенек, свешивается одним рукавом вниз.
Рыжий скользит взглядом по его ногам, и думает: дылда. Отрастил себе ноги. Откуда ты вообще взялся.
— Иди сюда, — зовет Хэ Тянь. — Подерись со мной.
Хэ Тянь стоит на ринге, оперевшись лопатками о тугую сетку.
Рыжий качает головой. Нет. Он не подойдёт к нему, даже если солнце внезапно сорвётся и полетит на Землю и жить им всем останется от силы минуты четыре. Даже если ему к голове приставят пистолет — в духе плохих фильмов про мафию («Назови имя или умрёшь, кусок дерьма!»), — Рыжий не сможет заставить себя подняться со своего места. Только сидеть на первом ряду жестких лавок болельщиков.
Он ни разу не сидел здесь. Всегда смотрел на орущую толпу через решётку клетки. Наоборот — никогда.
Хэ Тянь усмехается, отталкивается от сетки. Медленно идёт по рингу. От его улыбки привычно холодеет в животе. Рыжий бычит, опускает голову.
Не подходи, убьёт. Не подходи, сука.
Но Хэ Тянь спускается по ступенькам, не отрывая от Рыжего глаз. Тот молча смотрит, как руки, затянутые на запястьях тугими манжетами, опускаются на блестящий кожаный пояс. Пальцы осторожно расстёгивают застёжку. Медленно, с тихим звоном, она поддаётся.
Рыжий судорожно сглатывает и поднимает взгляд как раз в тот момент, когда Хэ Тянь останавливается перед ним. Расстёгнутый ремень застывает на уровне глаз. В животе тяжело ухает, и прежде, чем осознать это ощущение, Рыжий взвивается со своего места, пихает Хэ Тяня в плечи, выпаливает:
— Ты чё, бля? Страх потерял, мажорч…
Губы у него горячие и жадные. Расстёгнутый ремень прижимается к паху, когда он обхватывает обеими руками шею Рыжего и запускает язык ему в рот.
Клетка исчезает. Запах железа, кожаных матов, железных простецких лавок и пыли — всё исчезает, потому что Хэ Тянь сорванно стонет, а Рыжий судорожно выдыхает и в следующий же момент подрывается на кровати, оглушённый орущим будильником.
Он загнанно дышит, сложившись почти пополам, оперевшись локтями о согнутые колени. Сердце вылетает, руки лихорадочно дрожат. Он чувствует сладкую, очень знакомую тяжесть в паху, и от этого ощущения рёбра сковывает страх. Ёбаный первобытный ужас.
— Блядь, — шепчет он, пряча лицо в ладонях.
Вечером он так и не закрыл шторы, так что теперь косые утренние лучи заливают комнату. Будильник продолжает орать.
На губах ощущение губ Хэ Тяня настолько явное, как будто это был не сон, как будто это было взаправду, только что. Даже запах… его запах. Он помнит, блядь, его запах. И стискивает дрожащие руки в кулаки.
Раздаётся короткий стук. Дверь открывается.
— Милый, пора вст…
— Я знаю! — орёт он, судорожно натягивая на живот покрывало. Пейджи удивлённо застывает, глядя на его раскрасневшееся лицо. — Господи, мам, я знаю.
До неё словно что-то доходит. Она торопливо взмахивает рукой, частит:
— Хорошо! — И скрывается в коридоре, быстро прикрывает за собой дверь.
Сообщает в крошечную щель:
— Я приготовила завтрак. Побегу на работу. Пока!
— Пока, — выдыхает Рыжий, стискивая покрывало в пальцах.
Боже.
Господи, блядь. Он закрывает глаза и переводит дыхание. Нужен душ. Ему нужен душ.
За шторкой с зеленоватыми ракушками Рыжий утыкается лбом в кафель и громко дышит. По голове бьют тугие, неравномерные струи воды.
Рыжий думает: нет. Я не буду этого делать. Я не стану этого делать.
Он жмурится, дышит приоткрытым ртом, чувствуя, как по губам и подбородку течёт водопроводная вода.
