Великие заговоры - [91]

В годы понтификата Клемента VI[147] задумал Риенци свои властолюбивые и великие планы. В те времена резиденция пап находилась в Авиньоне[148], Рим же в связи с их отъездом впал в самое горькое ничтожество, ибо, воистину, во всех сердцах вы-вывал единодушную жалость и сострадание[149]. Здесь говорили лишь о вымогательствах, грабежах, кражах, поджогах и убийствах. Враждующие между собой, синьоры неизменно объединялись лишь в том, чтобы притеснять и буквально топтать простой народ, ставший отныне жертвой их непрекращающихся разногласий. Торговля, искусства более не процветали и даже вовсе не развивались, иностранцы не отваживались приезжать в столицу мира, поскольку дороги были полны разбойников, а сам Город стал прибежищем огромного скопища бродяг, преступников и воров. Стефано Колонна, тогдашний правитель Рима, все это видел, но притворялся, что ничего не может поделать. Епископ города Орвието Раймунд, викарий папы, выказывал не больше отваги и решимости. Был он прелатом добродетельным, большим знатоком канонического права, но весьма мало смыслил в науке управления и легко попадал в сети любого пройдохи, желавшего обмануть его.

Время от времени пап призывали вернуться в Рим, столицу их государства, и при Клементе VI дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки. Когда речь зашла о том, чтобы отправить к нему посла с очередным приглашением, выбор пал именно на Риенци, и все единодушно подали голоса за этого человека. Он отбыл в Авиньон, добился аудиенции у верховного понтифика и совершенно покорил его своим красноречием. Депутат Рима воспользовался расположением к нему духовного государя, чтобы прямо сказать ему, что великие синьоры Города отпетые негодяи, позволяющие себе любые, самые гнусные преступления. Он так живо нарисовал картину нищеты и страданий своей родины, что понтифик не смог остаться равнодушным и безучастным к ее страданиям и возгорелся великим гневом на римскую аристократию, однако кардинал Джованни Колонна, заметив, что грозные и справедливые речи направлены, среди всего прочего, и против его дома, не стал ждать и постарался как можно скорее отомстить депутату. Посредством наветов он закрыл доступ римскому посланцу во дворец папы.

За немилостью последовала крайняя нищета, за нищетой и голодом — болезнь, вынудившая Риенци на некоторое время найти успокоение от забот в больнице, куда его смогли поместить лишь с большим трудом — у несчастного совсем не осталось денег. Кардинал Колонна, поклявшийся погубить ди Риенци, увидев его доведенным до крайности, смягчился и даже помог вновь восстановить благоволение Клемента VI.

Папа в свою очередь тоже пожелал дать делегату доказательства своего расположения и назначил его апостольским нотариусом[150], осыпав всевозможными наградами. Однако теперь ди Риенци оказался менее чувствителен к благодеяниям папы, чем к былым козням кардинала. Он ничего не собирался тому прощать. Досада и негодование победили благодарность, и он выехал в Авиньон с мыслью непременно отомстить за себя.

Вернувшись в Рим, Риенци приступил к отправлению должности апостольского нотариуса с яркой демонстрацией притворной и чрезмерной порядочности, честности, неподкупности, справедливости и милосердия, что в соединении < его постоянными обличительными речами против порочных синьоров и магистратов, заправлявших городом, делало грандов еще более ненавистными в глазах народа, все более и более склоняющегося на его сторону. Решив, что он довольно окреп и приобрел авторитет и влияние среди граждан Рима, Риенци решил нанести внезапный удар. На совещании городского совета ди Риенци неожиданно взял слово и, гневно упрекая аристократов, убеждал вельмож, сановников и чиновников города честно и скрупулезно исполнять свой долг. В ответ на эту гневную проповедь Андреа ди Нормандо Камерлинго, один из влиятельных представителей уже знакомого нам семейства Колонна, нанес пощечину обличителю. Государственный секретарь Фортифьёкка[151] сделал презрительный жест, впоследствии дорого ему стоивший.

Неприятный инцидент нисколько не смутил ди Риенци, он по-прежнему продолжал произносить обличительные речи против общественных беспорядков. Он велел написать выразительную аллегорическую картину, вполне способную представить нынешнее трагическое положение всей Италии, и приказал прикрепить ее к стене Капитолия перед залом заседаний городского Сената.

Не в первый раз прибегал он к помощи наглядной агитации и методам карикатуры для разоблачения недостатков правительства, но на этот раз дело шло к народному бунту. Великие синьоры, присутствовавшие при объяснении им таинственных символов и аллегорий, не знали, к чему это поведет. За безобидными и даже полушутливыми пояснениями последовали крамольные речи и, наконец, прямой призыв к восстанию. Риенци говорил вдохновенно, своим теперешним восторгом и энтузиазмом ясно предвещая свою будущую великую судьбу: «Если бы я был королем или императором, — говорил он, — я подверг бы всех вот этих великих господ, сейчас с таким интересом слушающих меня, грозному суду, и одни из них были бы повешены, другие лишились бы головы. Но никто не ушел бы от возмездия». При этих словах он показал на них пальцем, но графы и князья Рима глядели на него, как на сумасшедшего или шута, смеялись его речам, не предвидя и совершенно не предчувствуя для себя их гибельных последствий. Но пока они смеялись, этот пылкий человек завоевывал себе все новых и новых сторонников и единомышленников среди жителей Вечного Города и Лациума. Более того, к нему присоединялись самые трезвые и благомыслящие люди Рима, которых трудно было даже заподозрить в тяге к переворотам.