Веди свой плуг над костями мертвых - [4]

Нереализованные действия превратились в мысли, и мне стало жаль Большую Ступню. Может, его бросила мать, и он был несчастным всю свою горемычную жизнь. Долгие годы страданий разрушают Человека сильнее, чем смертельная болезнь. Я никогда не видела, чтобы у него кто-то гостил, здесь не появлялись никакие родственники или друзья. Даже грибники не останавливались возле его дома, чтобы поговорить. Люди боялись и не любили Большую Ступню. Кажется, он общался только с охотниками, и то редко. На вид ему было под пятьдесят, и я бы много дала, чтобы увидеть его восьмой дом, нет ли там случайно объединенных каким-то аспектом Нептуна с Плутоном и Марса где-нибудь на Асценденте, так как он со своей зубастой пилой в мускулистых руках напоминал хищника, который живет только для того, чтобы сеять смерть и причинять страдания.

Чтобы надеть пиджак, Матога поднял и посадил покойника, и тогда мы увидели его большой, распухший язык, который во рту что-то придерживало, поэтому, поколебавшись минуту, стиснув от отвращения зубы и раз за разом отдергивая руку, я легонько схватила это «что-то» за кончик, потянула и увидела, что держу в пальцах косточку, длинную и тонкую, острую, как стилет. Рот мертвеца испустил гортанное бульканье и воздух, тихий свист которого очень напоминал вздох. Мы отскочили от покойника, оба, и Матога, видимо, чувствовал то же, что и я: Ужас. Особенно после того, как через мгновение на губах Большой Ступни показалась темно-красная, почти черная кровь. Зловещий ручеек, вытекающий наружу.

Мы оцепенели, напуганные.

— Ну, что ж, — дрожащим голосом сказал тогда Матога, — он подавился. Подавился костью. Кость стала в горле, застряла в горле кость, подавился, — повторял нервно. А потом, будто успокаивая сам себя, бросил:

— За работу. Конечно, это неприятно, но не всегда наши обязанности по отношению к ближним должны быть приятными.

Я поняла, что он назначил себя руководителем этой ночной смены, и покорилась ему.

Теперь мы полностью погрузились в неблагодарную работу, чтобы втиснуть Большую Ступню в бежевый костюм и достойно уложить покойного. Я давно не касалась чужого тела, не говоря уже о мертвом. Чувствовала, как с каждой минутой в него вливается неподвижность, как с каждым мгновением он коченеет; поэтому мы так спешили. И когда Большая Ступня лежал уже в праздничном костюме, лицо совсем утратило человеческое выражение, он превратился в труп, без сомнений. И только указательный палец правой руки не желал укладываться в традиционно сложенные ладони, а торчал вверх, словно хотел этим привлечь наше внимание, остановить на мгновение наши нервные, торопливые усилия. — А теперь берегитесь! — говорил этот палец. — Теперь берегитесь, потому что это то, чего вы не видите, важный начальный этап скрытого от вас процесса, достойный наибольшего внимания. Благодаря ему все мы оказались в этом месте и времени, в маленьком домике на Плоскогорье, среди снега и Ночи. Я, как мертвое тело, а вы — как не слишком важные, пожилые человеческие Существа. Но это только начало. Только теперь все начнет происходить.

Мы стояли с Матогой в холодной, сырой комнате, в морозной пустоте, воцарившейся в этот неопределенный серый час, и я подумала: то, что оставляет тело, уносит с собой кусок мира, и каким бы оно ни было, хорошим или плохим, грешным или непорочным, оно оставляет после себя большое ничто.

Я посмотрела в окно. Светало, и постепенно эту пустоту стали заполнять ленивые снежинки. Они падали медленно, танцуя в воздухе и кружась вокруг своей оси, как перья.

Большая Ступня уже отошел, поэтому сложно было испытывать к нему какое-либо сожаление или обиду. Осталось тело, мертвое, облеченное в костюм. Сейчас он казался спокойным и довольным, как будто дух радовался, что наконец освободился из материи, а материя радовалась, что наконец избавилась от духа. В течение этого короткого времени произошел метафизический развод. Конец.

Мы сели у открытой двери кухни, и Матога протянул руку к початой бутылке водки, стоявшей на столе. Нашел чистую рюмку и налил, сначала мне, потом себе. Через заснеженные окна медленно слоился рассвет, молочный, как больничные лампочки, и в этом свете я заметила, что сосед небрит, а его щетина такая же седая, как мои волосы; что его полосатая застиранная пижама выбилась из-под кожуха, а кожух испачкан всеми возможными видами пятен.

Я выпила большую рюмку водки, которая согрела меня изнутри.

— Думаю, мы выполнили свой долг по отношению к нему. Потому что кто бы еще это сделал? — говорил Матога, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. — Он был маленьким, жалким сукиным сыном, ну и что?

Налил себе следующую рюмку и выпил ее залпом, а потом вздрогнул с отвращением. Было заметно, что он не привык пить.

— Пойду позвоню, — сказал он и вышел. Мне показалось, что его стошнило.

Я встала и начала присматриваться к этому ужасному беспорядку. Надеялась, что отыщу где-нибудь паспорт с датой рождения Большой Ступни. Мне хотелось знать, проверить его Счета.

На столе, застеленном истертым клеенкой, стояла гусятница с печеными кусками какого-то Животного, в кастрюле рядом, покрытый слоем белого жира, застыл борщ. Кусок, отрезанный от хлеба, масло в бумажке. На старом линолеуме валялось еще несколько костей, которые упали со стола вместе с тарелкой, так же, как стакан и кусочки печенья. Все это было раздавлено и втоптано в грязный пол.