Веди свой плуг над костями мертвых - [2]

Косули увязали животами в снегу. Смотрели на нас спокойно, как будто мы застали их во время ритуала, смысл которого невозможно понять людям. Было темно, и я не могла разглядеть, это те же Панночки, которые приходили сюда осенью из Чехии, или какие-то новые? Тех было по меньшей мере четыре.

— Идите домой, — сказала я им и замахала руками. Они встрепенулись, но не сдвинулись с места. Спокойно проводили нас взглядом до самой двери. Я вздрогнула.

Между тем Матога, топая перед дверью заброшенного домика, отряхивал снег с ботинок. Маленькие окошки были законопачены фольгой и бумагой, деревянные двери покрывал черный тол.

Стены в сенях были обложены дровами, неровными поленьями. Это было неприятное помещение, что и говорить. Грязное и заброшенное. Всюду слышался запах влаги, древесины и земли, мокрой, жадной. Многолетняя вонючая копоть осела на стенах жирным слоем.

Двери в кухню была приоткрыта, и я сразу увидела тело Большой Ступни, вытянувшееся на полу. Мой взгляд едва скользнул по нему, и тут же отскочил. Через некоторое время я снова решилась туда посмотреть. Это было ужасное зрелище.

Мертвец лежал, съежившись, в причудливой позе, с руками у шеи, словно пытался разорвать воротник, сжимающий горло. Медленно я подходила ближе, как загипнотизированная. Рассмотрела открытые глаза, взгляд, направленный куда-то под стол. Грязная майка разорвана у горла. Казалось, будто тело боролось же с собой и, побежденное, умерло. Я оцепенела от ужаса, кровь застыла в жилах и, казалось, ушла куда-то вглубь меня. Еще вчера я видела этого человека живым.

— Боже мой, — прошептала я. — Что случилось?

Матога пожал плечами.

— Не могу дозвониться до полиции, снова чешское покрытие.

Я вытащила из кармана свой мобильник, набрала известный по телевидению номер девятьсот девяносто семь — через мгновение в моем телефоне заговорил чешский автоответчик. Так здесь бывает. Покрытие блуждает, не обращая внимания на границы государств. Иногда граница между операторами надолго останавливается на моей кухне, бывало, что стоит несколько дней у дома Матоги или на террасе, но ее причудливое поведение предсказать трудно.

— Надо подняться выше, за домом, на горку, — не подумав, посоветовала я.

— Пока они приедут, тело совершенно окоченеет, — сказал Матога тоном, который я особенно у него не любила; этакий всезнайка. Он снял кожух и повесил на спинку стула. — Не годится его так оставлять. Выглядит он ужасно, а был, как ни крути, нашим соседом.

Я смотрела на несчастное, скорченное тело Большой Ступни, и трудно было поверить, что только вчера я боялась этого Человека. Он мне не нравился. Может, это мягко сказано — не нравился. Если честно, то он казался мне отвратительным, уродливым. Собственно говоря, я не считала его человеческим Существом. Сейчас он лежал на покрытом пятнами полу, в грязном белье, мелкий и худой, бессильный и безвредный. Просто кусок материи, который вследствие непостижимых изменений стал обособленным от всего непрочного существования. Мне стало грустно, страшно, потому что даже такой дрянной человек, как он, не заслужил смерть. А кто заслуживает? Меня ждет то же самое, и Матогу, и этих Косуль на улице; все мы станем прежде всего мертвой материей.

Я посмотрела на Матогу, ища у него хоть какого-то утешения, но он уже стал убирать разбросанную постель, гнездо на сломанном диване, поэтому я мысленно утешала себя сама. Тогда мне пришло в голову, что смерть Большой Ступни, в определенном смысле, была чем-то хорошим. Освободила его от беспорядка, который сопровождал его в жизни. И освободила других живых Существ от него. О да, вдруг я осознала, какой хорошей может быть смерть, справедливой, будто дезинфицирующее средство, как будто пылесос. Признаюсь, я так и подумала, и, если честно, продолжаю так думать дальше.

Он был моим соседом, наши дома отделяло не более, чем полкилометра, но я редко имела дело с Большой Ступней. К счастью. Видела его чаще издалека — невысокую, жилистую фигуру, которая передвигалась на фоне пейзажа, едва покачиваясь. По ходу он бормотал что-то себе под нос, и порой ветер Плоскогорья доносил до меня обрывки этого монолога, примитивного и немногословного. Его словарь состоял преимущественно из мата, к которым он добавлял разве что чьи-то имена.

Здесь он знал каждый клочок земли, потому что, кажется, здесь родился и никогда не ездил дальше, чем до Клодзка. Знал о лесе все — на чем можно заработать, кому что продать. Грибы, ягоды, ворованные дрова, сушняк на розжиг, ловушки, ежегодные гонки на джипах, охота. Лес кормил этого мелкого гнома. Он должен был уважать лес, но не уважал. Как-то в августе, во время засухи, поджег целый черничник. Я позвонила пожарным, но спасти удалось немного. Так никогда и не узнала, зачем он это сделал. Летом мыкался по окрестностям с пилой и срезал деревья, полные соков. Когда я вежливо обратила на это его внимание, с трудом сдерживая гнев, он ответил просто: «Пошла ты…, старая дура». Разве что грубее. Ему всегда удавалось что-то украсть, стянуть, свистнуть, этим он подрабатывал; когда дачники оставляли во дворе фонарик или секатор, Большая Ступня не проходил мимо такой возможности и сметал все, потому что это можно было впоследствии продать в городе. Как по мне, он уже несколько раз должен был получить какое-то наказание или даже сесть в тюрьму. Не знаю, почему все ему сходило с рук. Может, его охраняли какие-то ангелы; иногда такое случается, что они защищают не того, кого надо.