В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [18]

Акт заявления морского протеста был оформлен. Штурман и два матроса отправились на «Оку», а Сомов мечтательно вздохнул, представив кожаный диван в своей каюте, до которого он никак не мог добраться. Вздохнув, он пригласил клерков в маленькое кафе напротив здания трибунала. Это приглашение входило в программу заявления морского протеста и являлось обязательным, как точка в конце предложения.

Николай Степанович сочувственно наблюдал за капитаном. Он знал, что до прихода судна в Гент Сомов более двадцати часов простоял на мостике. Нет, он не просто простоял на мостике, он в трудных условиях провел судно к устью Шельды, принял лоцмана, а потом с лоцманом вместе распутывал в тумане милю за милей опасный, чертовски сложный фарватер. Ночное плавание требовало от капитана ежеминутного напряжения сил и внимания. И тем не менее, нисколько не отдохнув после бессонной ночи, Сомов сохранил еще достаточно энергии, чтобы оставаться деятельным, разумно и настойчиво вести переговоры, даже не нарушая при этом правил элементарной корректности. Хотя спор с агентом об оговорке давал к тому достаточно много оснований… Можно представить, чего стоила такая длительная корректность вспыльчивому и несдержанному на язык капитану Сомову…

Они возвратились на «Оку» за час до окончания выгрузки. За этот час Александр Александрович нашел время немножко отдохнуть, подписать кое-какие документы. Попрощавшись с агентом, он натянул на плечи еще не успевший просохнуть макинтош и снова вышел на мостик. Сомов не вздыхал, не жаловался, не ныл, не искал сочувствия. Он привык к такому напряжению мозга, нервов и мускулов как к обязательному свойству своей хлопотливой профессии. Он давно понял, что в жизни можно, конечно, сделать решительный поворот и — бросить плавать, но нельзя, продолжая плавать, жить легкой и беспечной жизнью.

Так думал о Сомове его новый помполит Знаменский, все еще не в состоянии примирить этих двух разных Сомовых, свидетелем которых он стал за две недели плавания.

Совместная поездка Сомова и Знаменского на берег в Генте положила начало их несколько странным отношениям.

Капитан пришел к выводу, что помполит имел обманчивую внешность. Он производил впечатление упрямого, сильного, неуступчивого человека, а на самом деле, в нарушение закона соответствия, принадлежал, оказалось, к настойчивым, но очень добрым натурам. Придя к такому приятному для себя заключению, Сомов порадовался своему стойкому везению на покладистых помполитов. Александр Александрович в случае с кочегаром, измазавшим надстройку, как всегда, не сдержался, а в запале совершенно забыл про Знаменского на мостике. Так уж он был устроен, капитан Сомов. После разноса, который он устроил кочегару, а заодно и стармеху с боцманом, Сомов с некоторым удивлением обнаружил на мостике нового помполита. И ему ничего не оставалось, как накричать на него, заодно уж скрывая свое смущение: надо же так не вовремя сорваться…

Но, слава богу, помполит оказался сносным мужиком. Он либо все понял, либо решил не заметить. Во всяком случае, Сомов решил, что ему нет надобности менять свои привычки и свой образ действий на судне. Как сдерживающее начало помполит перестал существовать для него.

Причины, заставившие Знаменского проникнуться к Александру Александровичу уважением и временно примириться со странностью его неустойчивых настроений, тоже не отличались особой сложностью. Эти причины, по существу, скрывались в характере самого Николая Степановича. Капитан не ошибся, угадав в нем признаки настойчивости и большой душевной доброты. Но кроме этих признаков Николаю Степановичу были свойственны задатки филантропа, который даже в дрянном человеке всегда старается отыскать положительное.

Больше всего он ценил в людях трудолюбие. Честное отношение к труду всегда вызывало у него глубокую симпатию, и он не допускал мысли, чтобы по-настоящему трудолюбивый человек мог оказаться неисправимо преступным, порочным, безнадежно испорченным. Такой филантропический взгляд на душевные качества человека и два удивительно неудачно сложившихся, тяжелых для капитана рейса произвели на Николая Степановича соответствующее воздействие. Он был теперь совершенно убежден, что Сомов абсолютно не жалеет сил для добросовестного выполнения своего трудового долга. Этого оказалось достаточно, чтобы он мог простить капитану некоторые проявления самодурства, безразличие к подчиненным, отрыв от коллектива. Конечно, временно простить, до той поры, когда он, помполит, найдет убедительный способ решительно помочь Александру Александровичу. Именно — помочь. Собственно, грубость капитана Николай Степанович в какой-то степени оправдывал издерганностью его нервной системы, переутомлением. А тут еще необходимость сдерживаться в многочасовых переговорах с представителями фирм, когда, быть может, дело не стоит выеденного яйца, но все равно — необходимо настоять на своем, и нужно соблюдать этикет, хоть и хочется по-русски послать упрямого агента к такой бабушке. Агент блюдет интересы хозяина, а Сомов — каков бы он ни был — интересы государства. В конце концов понятия несоизмеримые… И, непрерывно сдерживая себя от недипломатических выражений, Сомов прорывается уже на своих. Так сказать — бей своих, чтобы чужие боялись. Мириться с этими сомовскими заскоками нельзя никоим образом, но и как подступиться к капитану, чтобы окончательно не испортить дела, — Знаменский пока не знал. Возраст, душевная огрубелость, а главное — безусловная убежденность Сомова в правоте своих суждений и действий крайне затрудняли воздействие на него. Николай Степанович не мог предугадать, как будут развиваться его отношения с капитаном, а пока Сомов напоминал стекло, которое можно разбить или сломать, но нельзя согнуть. Нужна была какая-то особая технология переплавки сомовского характера. Но когда Николай Степанович начинал думать, как же ему безошибочно подступиться к Сомову, все его размышления заканчивались одним и тем же: «А черт его знает!..».