В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [16]

— Простите, Александр Александрович, я, может быть, задаю глупые вопросы, но, надеюсь, пока мне это простительно. Неужели все капитаны плавают с таким напряжением?

— Зачем же все… Некоторые капитаны — я знаю таких — верят в свою персональную счастливую звезду. Вот они, может быть, в данных условиях и разрешили бы себе поваляться тут же, на мостике, в штурманской рубке часа два-три. Но таких немного. Счастливые звезды на море трудно восходят, но мгновенно закатываются — такова специфика. Отдых в подобных условиях можно позволить только на вахте старпома, да и то если веришь ему, как самому себе.

— Наш старпом не заслуживает такого доверия?

— Я вижу, у вас сокрушающая любознательность, помполит. Хочется знать все и сразу. Может быть, это и хорошо для политработника, я не очень в курсе новых веяний в вашей области, все некогда, уж извините старика… Отвечу вам — наш старпом плавает на этом судне девять дней. Может быть, девяти дней достаточно, чтобы установить в моряке объем патриотических настроений, но выяснить за полторы недели судоводительские качества человека — невозможно. За девять суток капитан может убедиться, что у него на мостике никуда не годный штурман. Но если речь идет о капитанском доверии, то степень такого доверия может определяться только многими месяцами совместного плавания. Надеюсь, вы удовлетворены?

— Вполне. Спасибо. Могу я задать еще один вопрос?

Сомов улыбнулся.

— Валяйте, ваше интервью отвлекает от усталости.

— Вот вам предстоит выдержать трое суток напряженного стояния на мостике. Но ведь на вторые, на третьи сутки вы уже, простите, неполноценны, и это естественно. Ну, а если вам понадобится, по вашему мнению, оставаться на мостике четверо, пятеро суток, ведь вы все равно потеряете сознание или умрете от переутомления. Не так ли?

— Так, конечно, дорогой помполит. Перспектива помереть на четвертые сутки мне совсем не улыбается. Конечно, полноценность капитана падает по мере усталости, как и у каждого человека. Но все-таки, пока я могу стоять на ногах, видеть и слышать — в опасную, критическую минуту я полноценней хорошо отдохнувшего молодого штурмана. Ну, а если усталость сгибает в бараний рог — всегда можно найти выход из положения: можно сойти с фарватера, можно стать на якорь или лечь в дрейф и отдохнуть часика три. Должен вам заметить, помполит, что не так уж часто обстоятельства требуют от капитана трехсуточного торчания на мостике, не расстраивайтесь слишком. Кроме того, любой капитан умеет отдыхать урывками. Вот мы с вами проболтали двадцать пять минут. А я бы мог это время, пока горизонт чист, поваляться в штурманской рубке. Я умею сразу засыпать и мгновенно просыпаться. Из двадцати пяти минут я бы проспал двадцать четыре, с гарантией.

— Да, но сон в одежде, на жесткой скамье, какой это отдых?

— Ну, помполит, в таком случае вы ничего не понимаете в отдыхе. Все капитаны всю жизнь валяются в штурманских рубках, на жестких диванах, не раздеваются от порта до порта… Эй, штурман, включите-ка локатор и автомат гудка! Через пять минут мы снова влезем в снег. Идите, помполит, вниз, вы озябли.

7

Разумеется, и в этот день Знаменскому не удалось поговорить с Александром Александровичем на запланированную тему. Было бы просто бесчеловечно привязываться к капитану, падающему от усталости, с нравоучительными советами, как бы необходимы и как бы справедливы они ни были. Два последующих дня Сомов совершенно не спускался с мостика. Потом, когда «Ока» вошла в центральную Балтику, он целый день отдыхал у себя в каюте.

Однако момент для объяснений был упущен. Да, собственно, теперь Николай Степанович потерял уже всякую охоту вступать с капитаном в неприятные объяснения. Дело в том, что Знаменский за эти дни проникся к Сомову глубоким уважением. Он уважал Александра Александровича — как настоящего труженика. И разговор в том виде, в каком он предварительно сложился у Знаменского, теперь не мог состояться.

Александр Александрович открыл Знаменскому глаза на действительность. Николай Степанович был просто потрясен тем, что в условиях мирного времени существуют профессии, требующие от человека такого полного самоотречения, такого постоянного трудового накала, волевого напряжения, равного разве что фронтовой, военной обстановке. И каким тружеником оказался капитан! Именно капитан! Именно Сомов, которому, кажется, ни до кого нет дела, который и справедливое недовольство человеком превращает в недостойный фарс. Сомов вроде бы неплохо относится к Знаменскому, несколько суховато, несколько, быть может, высокомерно — но это объяснимо в отношении моряка-профессионала к новичку на судне, который еще неизвестно, останется или сбежит после первого же рейса. Вспышка Сомова в случае с кочегаром и тот рикошет, который достался на долю Знаменского, — это, в сущности, дурная привычка, придурь, не исключено, что Александр Александрович и сам теперь раскаивается в своем словоизвержении, но не подает виду, не позволяет капитанское самолюбие.

Нет, Знаменского никто не смог бы убедить, что Сомов — безусловно честный и самоотверженный труженик — может быть принципиально-грубым и хамски-безапелляционным с подчиненными. Нет, — уверял себя Николай Степанович, — что-то тут не так, что-то я упустил, чего-то недопонял и поспешил с выводами… Это неожиданное смятение заставило Николая Степановича опять серьезно задуматься. Он старался разобраться, почему его так уж поразила капитанская работа в море…