В молчании - [12]
§ 15. Сумрак
Не перестает приближаться. Что ж, продолжим. Если, конечно, здесь уместно говорить о продолжении. Но взгляните, какой странный у него почерк. Пробелов между словами едва ли не больше, чем самих слов. Да и, кажется, белизна продолжает стирать строку за строкой. Букв все меньше и меньше. Неужели не замечаете? Вот-вот и его самого застят эти сияющие лакуны. Как притягательно. Как пугающе невыразимо. Голова все еще наклонена. Но никакой сонливости. Почему-то продолжает ждать, что сквозь белизну проступят слова. Обозначатся черными ожогами или еще как-то. Он не решается признаться себе, что боится именно этой минуты, что слова и есть главный источник его боязни. Он и не призна́ется. Да и в страхе ли дело? Пока только снежное спокойствие. Только ослепление. Может быть – глухой шум, стоны, мелкая пыль неба. Так все и будет тянуться – одно за другим. Что-то хорошее, что-то невыносимое – постепенно разница начнет стираться. Просто будет длиться что-то, и пусть. По очереди или все сразу. Немота в завязях тумана. Когда-нибудь буквы прорастут сквозь метель. Как черные лучи странного, навсегда потерянного, ненужного маяка. Откуда-то эта болезненная надежда. Зачем-то это ликующее отчаяние. Под выцветшими облаками. В окружении стен, исполосованных прозрачными царапинами. За изгородью, обвитой лишайником невидимых морщин. Их притворная моложавость вот-вот рассыплется, может быть уже рассыпалась в пыль. Но прежде чем стать бесконечной, этой истории нужно начаться. Рано или поздно это должно случиться. Что же я вижу. Зевающие, скучные улыбки, смуглую вогнутость несуществующих лиц. Неисполненные обещания, безукоризненно стертые имена, их беззвучный топот. Всю эту малость. Даже если слова повествования не приходят, могут появиться другие, описывающие отсутствие. Но уже давно нет и их. На бумаге оседает только иней чужого дыхания. Неживая, едва колышущаяся пена. Лишь иногда еще неуместная вера, что вдруг удастся, как когда-то, записывать первое, что приходит в голову. Фиксировать все, о чем мимолетно задумался. Откуда-то брались силы на это. Так было раньше, неизвестно когда. А теперь уже почти не жаль, что мыслей толком нет. И все же – еще одной строкой больше. Так может дойти до чего-то, кто знает. Еще раз судорожно подсчитать страницы. Так же ничтожно мало. Кто бы сомневался. А из-за постоянных сокращений и вычеркиваний, кажется, даже еще меньше. Может быть, добавить еще больше абзацев. Или начинать каждый абзац с новой страницы. Не поможет. Может быть, поступать так с каждым словом. С каждой буквой. Вот до чего дошло. Нет, лучше снова удалить все красные строки. Снова писать так, как будто разбиение на абзацы еще не изобретено. Может быть. На месте стоит лишь проза, но кажется, что остановилось все. Или подождать. Еще немного, еще пару лет. Пока рассказ (ясно, что не роман) наконец не сложится сам. Пространный афоризм, не претендующий на выразительность. Нет, что-то упрямо говорит о том, что здесь будет иначе. Строка к строке, все опять станет нагромождаться друг на друга, как дождевые потоки. К счастью, с этим удалось разобраться, это удалось остановить, но осталось еще самое главное – неисполненное обязательство предотвратить саму возможность повторения. И это закрытие занавеса необходимо осуществить внутри письма, иначе окончательность остановки не будет подлинной. Именно запись должна уничтожить потребность в записывании. Должно быть так. Откуда-то эта убежденность. Но не лучше ли было вообще не ввязываться в это? Кто спорит, но вопрос теряет смысл для всех, кто начал с опоздания. Точкой отсчета для летописи мира всегда оказывается забвение. И все же письмо нужно беспамятству, чтобы указывать на себя. Это указание и остается отсутствием желанной преграды. Нагромождаясь, наслаиваясь друг на друга, неначатые строки стираются. Замерзают. Снова сияют густой белизной. От которой можно ослепнуть. От которой нельзя спастись. Дымчатые узоры, бледные следы необутых ног, колышущаяся острота звезд. О них можно подумать. Снова уставиться на них. Представить, что они немного похожи на буквы. Их тени тоже искривлены ознобом. Знакомый, чуть взломанный почерк. Не принадлежащий никому. Взгляните. Смысла пока не разобрать. Чуть позже он, может быть, прояснится. Уже завтра или еще раньше. Может быть, прямо сейчас. Пока – только пенный лед и весь этот нескончаемый клекот под ним. Герои все так же время от времени заходят в его комнату, чтобы помолчать. Что ж, он научился различать все нюансы их безмолвия. Говор, который и не думает начинаться. Что? Вижу. Сумерки и метель обволакивают друг друга, но белое и черное не сереют. С каждой минутой темнота становится еще немного темнее, но не настолько, чтобы совсем перестать сгущаться. Всегда сохраняет эту возможность темнеть еще больше. А белый лист, кажется, начинает сильнее светиться, напоминать об отсутствии слов. Он стал еще белее. Зачем-то. Отступающие мысли, серебряные вспышки, проигравшие сражение надвигающейся на них бесцветности. Белой, как сам белый цвет. Как он есть. Мгла, раскрывающаяся еще больше, застящая все. Последняя белизна, но не в том смысле, что ее больше не будет. Отныне будет только она. Вечно бледная. Это и есть истинный цвет слова. Лишь неприметная траурная кайма по краям. Столь очевидная, что ее материализация необязательна. Сумасшествие, едва слышная ворчащая брань. Отголоски трескучих криков. Их безымянная, бьющаяся о стены отторженность. Сухая пыль мира в зазубринах тишины. Забвение. Мои зашитые веки.
В мире, где даже прошлое, не говоря уже о настоящем, постоянно ускользает и рассыпается, ретроспективное зрение больше не кажется единственным способом рассказать историю. Роман Анатолия Рясова написан в будущем времени и будто создается на глазах у читателя, делая его соучастником авторского замысла. Герой книги, провинциальный литератор Петя, отправляется на поезде в Москву, а уготованный ему путь проходит сквозь всю русскую литературу от Карамзина и Радищева до Набокова и Ерофеева. Реальность, которая утопает в метафорах и конструируется на ходу, ненадежный рассказчик и особые отношения автора и героя лишают роман всякой предопределенности.
«Пустырь» – третий роман Анатолия Рясова, написанный в традициях русской метафизической прозы. В центре сюжета – жизнь заброшенной деревни, повседневность которой оказывается нарушена появлением блаженного бродяги. Его близость к безумию и стоящая за ним тайна обусловливают взаимоотношения между другими символическими фигурами романа, среди которых – священник, кузнец, юродивый и учительница. В романе Анатолия Рясова такие философские категории, как «пустота», «трансгрессия», «гул языка» предстают в русском контексте.
Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно – как загадочные лакуны в истории мысли.
«Прелюдия. Homo innatus» — второй роман Анатолия Рясова.Мрачно-абсурдная эстетика, пересекающаяся с художественным пространством театральных и концертных выступлений «Кафтана смеха». Сквозь внешние мрак и безысходность пробивается образ традиционного алхимического преображения личности…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».