В молчании - [14]
– Как, столь недолго?..
Исчезающее существование. Его привычная странность. Сутулая игла секундной стрелки неприметно замедлила свои обороты. Наши ладони все реже и реже ощущали ее мягкие покалывания.
– О чем вы сейчас думаете?
– Позабыла, что мы еще здесь.
– Я и сам едва это замечаю.
– Не помню, если вы еще ждете ответа…
Лежали в лиловой темноте. И на месте стен не было ничего.
Без моросящих слов.
Только хруст наших пальцев.
§ 17. Остров
Нужно сказать о нем еще что-то. Да, по обросшим зеленой шерстью камням все так же осторожно и торопливо перемещаются мелкие крабы, ненадолго выползая на солнце и опять ныряя под размякшие щепки, дряблую ботву, листья и случайные корки. В поросль своих заплесневелых дворцов, под крапчатые камни, распластавшиеся, как могильные плиты. Там внизу невзрачная щетина мха разрастается в гигантскую сеть, тихо колышется и временами выплескивается на скалы зеленой грязью. Один из уступов заштрихован движущимися тонкими темно-серыми полосами. Это вереницы муравьев неровными линиями сбегают на песок и исчезают в золотисто-пепельных россыпях, лишь изредка мелькая среди разбитых ракушек и покрытых налетом соли коряг. Косые коричневатые лучи тонут в стертых следах на песке, погружаются в желтый лёсс. Ближе к опадающим и вновь и вновь стягивающимся волнам – полоса за полосой – берег темнеет и кажется глинистым, а прямо у воды – блестит и даже отражает пустоту неба. Вдоль кромки по мокрым, изъязвленным неприметными морщинами валунам, петляя, скользит тонкая тень. Тут же рядом плотная, темно-зеленая ткань размочаливается в стеклянную, исчезающую бахрому. По всему побережью разбросаны волглые сучья, мелкие обломки коры, лепестки белых листьев (нет-нет, никаких цветков), серо-зеленые травинки, перья, продолговатые раковины, обрывки водорослей, мертвые и полуживые насекомые. Похожие на иссохших спрутов деревья склонены над этими неразборчивыми, мрачными иероглифами. Их ветви и вырвавшиеся из земли корни почти касаются черной воды, норовя погрузиться в маслянистую рябь, в переливчатый блеск. Разница между ними и продолжающими их отражениями по-прежнему неуловима. Худые темные руки тянутся куда-то вдаль и исчезают в веерах спутанных листьев и расплетках виноградных гирлянд, свисающих увядшими венками, корневищами гигантских растений. В клочьях тумана, в рассыпчатой пелене их складки мерцают и напластовываются друг на друга. Рядом, в бурых разводах, осторожно трепещут их тени. Все снова путается. Шорох сливается с младенчески-старческим морским гвалтом и другими далекими, совсем робкими намеками звучания. Невнятный язык, ни одно слово которого никогда не поддастся переводу. Розовое горение блаженствует в нескончаемом, роскошном увядании. Лоскутья облаков обвивают одно из наверший своей дымящейся тиарой, похожей на сдутую ветром пену. Рядом едва заметные стайки мошкары распадаются и снова собираются в неясные фигуры. Их бесшумная воркотня. Издалека зеленые линии деревьев кажутся полосками мха, но, перемежаясь густым свечением, ближе к вершине теряются и крошатся в обволакивающий сине-серый фон. Горы, жаркие тени. Их равномерные продолжения в море. Кажущаяся застывшей возрождающаяся нескончаемость. Тягучая вода продолжает шуршать своими прозрачными, полуслипшимися страницами, буквы на которых не то бесследно стерлись, не то никогда не были начертаны, не то требуют какого-то иного зрения для вчитывания. Но даже когда колыхания ненадолго застывают, как будто бы леденея, все продолжает переливаться, сверкать и кипеть в безмерной агонии. Не успевая наполниться смыслом (или наоборот – из-за перенасыщенности им), страницы рвутся и оставляют незрячему взгляду лишь коварные очертания, сумбурные, неуловимые искривления, разломы, срезы и зияния. Скользкие мысы под натиском то и дело меняющих цвет волн, прибрежная тина, камни, раковины, иглы, резвые стайки рыб, почернелые растения, скалы, не отвязанная лодка, серая белизна чаек, облака, пенные гребешки, тусклые пятна, молчащие имена – все это плещется в мерном, бесконечном остинато, в изменчивом постоянстве, в мучительном замедлении, по-прежнему сохраняя зыбкость, смятение, готовность пошатнуться и обрушиться. Белые хлопья на прозрачных вершинах. Полупрозрачные гроздья. Ничего не решено, ничего не потеряно. Воздух продолжает скапливать ту же безмятежно-яростную тишину. Достаточно.
2011–2018
Миниатюры
Поэт
Имя. Отсутствует. У старика нет имени. Точнее, имя, скорее всего, есть, но оно не имеет никакого значения. Оно растворено в тысячах других имен, и нет никакой разницы, существует оно или нет. Поэтому все-таки можно сказать, что оно отсутствует. Ведь отсутствие не всегда отрицает существование. Возможно, и здесь перед нами тот самый случай. У старика не может быть имени. Оно существует, но его нет. И никогда не будет. И никогда не было. А если когда-то и было, то со временем исчезло. Как стирается надпись на надгробном камне заброшенной могилы. Нет, это не будет натяжкой. Пожалуй, что так. Пожалуй, так.
Возраст. Точных сведений нет. Но явно более семидесяти. Речь идет о старом, очень старом человеке.
В мире, где даже прошлое, не говоря уже о настоящем, постоянно ускользает и рассыпается, ретроспективное зрение больше не кажется единственным способом рассказать историю. Роман Анатолия Рясова написан в будущем времени и будто создается на глазах у читателя, делая его соучастником авторского замысла. Герой книги, провинциальный литератор Петя, отправляется на поезде в Москву, а уготованный ему путь проходит сквозь всю русскую литературу от Карамзина и Радищева до Набокова и Ерофеева. Реальность, которая утопает в метафорах и конструируется на ходу, ненадежный рассказчик и особые отношения автора и героя лишают роман всякой предопределенности.
«Пустырь» – третий роман Анатолия Рясова, написанный в традициях русской метафизической прозы. В центре сюжета – жизнь заброшенной деревни, повседневность которой оказывается нарушена появлением блаженного бродяги. Его близость к безумию и стоящая за ним тайна обусловливают взаимоотношения между другими символическими фигурами романа, среди которых – священник, кузнец, юродивый и учительница. В романе Анатолия Рясова такие философские категории, как «пустота», «трансгрессия», «гул языка» предстают в русском контексте.
Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно – как загадочные лакуны в истории мысли.
«Прелюдия. Homo innatus» — второй роман Анатолия Рясова.Мрачно-абсурдная эстетика, пересекающаяся с художественным пространством театральных и концертных выступлений «Кафтана смеха». Сквозь внешние мрак и безысходность пробивается образ традиционного алхимического преображения личности…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.