Улица - [31]

9

Унылым субботним деньком в августе к нам, спасаясь от дождя, зашел Мервин Капланский — справиться, не сдадим ли мы ему комнату.

— Двенадцать долларов в неделю, — сказал папа. — Плата вперед.

Мервин выложил на стол сорок восемь долларов. Папа оторопел и попятился.

— К чему такая спешка? Оглядитесь сначала. Вдруг вам и не понравится.

— Вы верите в токи?

Свет в доме не горел.

— Мы не скупимся, — сказал папа. — Просто мы — ортодоксальные евреи. А сегодня — суббота.

— Я не о том. Верите ли вы, что между людьми пробегают токи?

— Вы это о чем? A-а, умничаете.

— А я верю. И едва я переступил ваш порог, как почувствовал: меня к вам притягивает. Привет, малыш. — На губах Мервина играла беззаботная улыбка, но его рука, ерошившая мои волосы, подрагивала. — Уверен, мне у вас понравится.

Папа смотрел, как Мервин сел на кровать, попрыгал, пробуя, хорошо ли пружинит матрас, — он был настолько ошарашен, что не решался одернуть его.

— Иди скажи маме, чтобы сию же минуту шла сюда, — распорядился папа.

На мое счастье — мне не хотелось ничего упустить, — мама сама вошла в комнату.

— Давайте познакомимся, я — ваш новый постоялец. — Мервин вскочил.

— Не гоните лошадей. — Папа сунул пальцы за подтяжки. — Чем зарабатываете на жизнь? — спросил он.

— Я — писатель.

— В какой фирме служите?

— Ни в какой. Я ни у кого не служу. Я художник, творческая личность.

Папа заметил, что мама как завороженная смотрит на Мервина, и оттого, заранее смиряясь с неизбежностью еще одного поражения, сказал:

— А у вас с собой есть… ну какие-то вещи?

— Когда Оскар Уайльд приехал в Соединенные Штаты, его спросили, какие ценности он может предъявить. Он ответил: «Ничего, кроме моей гениальности».

Папа скривился.

— Я оставил вещи на вокзале. — Мервин с трудом сглотнул. — Можно их принести?

— Приносите.

Спустя час-другой Мервин вернулся — при нем был сундук, несколько чемоданов и куча всевозможных штукенций: среди них обточенный морем кусок дерева, винная бутылка, переделанная в подставку для лампы, коллекция голышей, копия роденовского «Мыслителя» сантиметров в тридцать высотой, плакат, изображающий бой быков, портрет Джорджа Бернарда Шоу работы Карша[118], бесчисленные записные книжки, шариковая ручка с вделанным в нее фонариком, обрамленный чек на четырнадцать долларов восемьдесят пять центов от «Фэмили геральд энд уикли стар».

— Вы можете брать любую из наших книг, не стесняйтесь, — сказала мама.

— Спасибо. Впрочем, я стараюсь поменьше читать с тех пор, как стал писать. Опасаюсь подпасть под чужое влияние, сами понимаете.

Мервин был приземистый толстячок с шапкой черных кудрей, с ласковыми, влажными глазами и обаятельной улыбкой. Петли на тесноватой ему рубашке были растянуты, через них выглядывало исподнее. Последняя пуговица, как видно, отскочила. На ее месте болтались нитки. Мервину, по моим подсчетам, было не меньше двадцати трех, но выглядел он гораздо моложе.

— Из какого, вы сказали, города приехали?

— Я ничего такого не говорил.

Папа, засунув пальцы за подтяжки, раскачивался на каблуках — ждал ответа.

— Из Торонто. — В голосе Мервина сквозила горечь. — Торонто — оплота добродетели. Мой отец не последний человек в страховом деле, братья подвизаются на поприще женского конфекциона. Бегут наперегонки, чтобы ухватить побольше. Все как один.

— Вы увидите, что в этом доме материальные интересы, — сказала мама, — не на первом месте.

Мервин спал, или, по его выражению, загружал подсознание, до полудня — и так каждый день. До самого вечера он печатал на машинке, потом, вконец вымотанный, опять спал, потом далеко за полночь опять печатал на машинке. До него мне не доводилось встречать писателей, и я благоговел перед ним. Так же как и мама.

— Ты заметил, какие у него руки? — сказала она, и я решил, что его обгрызенные ногти для нее — повод прочитать мне нотацию, но она сказала только: — Это руки творца. Такие руки были у твоего деда.

Если к нам заглядывал сосед попить чаю, мама еле слышно шептала:

— Нам придется говорить очень тихо, — и, тыча пальцем в сторону комнаты, откуда доносился стрекот машинки, добавляла: — Там Мервин, он творит.

Для Мервина мама готовила особо. Суп, по ее мнению, лучше всего насыщал. Рыба была полезнее всего для умственной деятельности. Шоколад и орехи она не одобряла — у Мервина и так была плохая кожа, зато кофе подавала ему в любое время; если же из комнаты Мервина день не доносился стрекот машинки, она просто-таки теряла покой. И в конце концов тихонечко стучала в дверь:

— Вам что-нибудь принести?

— Ничего не нужно. Сегодня у меня застопорило. Такое, знаете ли, случается.

Мервин писал роман — это был его первый роман, речь в нем шла о тяготах евреев во враждебном им обществе. Начать с того, что название романа было тайной, общей Мервина и мамы тайной. Время от времени Мервин читал маме отрывки из романа. Она сделала только одно замечание:

— Я не стала бы употреблять такое слово, как «шлюха», — сказала она. — Это нехорошее слово, к чему оно? Лучше написать «девица легкого поведения».

Они часами вели беседы на литературные темы.

— Шекспир, — говорила мама. — Шекспир знал все на свете.