I
Эрнст был еще в Восточной зоне, километрах в девяноста от Берлина, когда невесть откуда и как — не из дождя ли он соткался — вынырнул грузовик. Эрнст махнул рукой.
Грузовик остановился. Эрнст вспрыгнул в машину, сел рядом с водителем.
— Куда направляешься?
— В Берлин, — сказал Эрнст, захлопывая дверцу.
— А пропуск есть?
Эрнст ткнул в значок ССНМ[1] на отвороте куртки.
Хейнц указал на свой значок — «Друзья Советского Союза» — и сказал:
— Если ты не против, я все же посмотрел бы на твой пропуск.
— Не дури. — Эрнст обтер волосы рукавом: с них капало. — Всех членов Центрального культурного общества ССНМ обязали к четырем собраться в Люстгартене[2]. Я и так опаздываю, поэтому ты уж давай поторопись.
И грузовик снова рванул вперед сквозь потоки дождя.
— Сам видишь, — сказал Хейнц, — я не подсаживаю, кого попало, без проверки. После того как фашистские агенты учинили в Берлине заварушку, я решил выполнять все правила до единого. Хейнц, сказал я себе, Хейнц Бауман, смотри в оба.
— Молодец.
— Хейнц, сказал я себе, в этих лесах кишмя кишат поганцы, они спят и видят удрать на Запад. Так что, Хейнц, смотри в оба.
— Слава богу, на дороге есть контрольно-пропускные пункты, — сказал Эрнст.
Лицо у Хейнца было красное, изрытое оспой. Эрнсту представилось, что Хейнц — лишь производное от всего, что он употребил за жизнь: безотказных тетех, пива и сосисок. Эрнст украдкой метнул взгляд через плечо. Грузовик вез краску. Но он приметил прикрытый брезентом ящик за сиденьем.
— Нам нужно стать единой, спаянной братством нацией, — сказал Хейнц.
— Вот именно.
— Если Запад перевооружится, вернется прежняя бражка.
— Вот именно.
— Хорошо, что наши парни спешат на политические митинги. На Западе у парней одни юбки на уме.
Эрнст промолчал.
— Германии нужно сесть за один стол.
Никакого ответа. Эрнст заснул.
Хейнц натянул шапку поглубже, покрыл сначала дворники, потом судьбу, но судьбу не так яро. И завел старый марш Африканского корпуса[3]. Дождь уже не лил, как из ведра, а накрапывал, грузовик стал набирать скорость. Оглядев еще раз бледного худущего парня, Хейнц подумал, что в прежние времена вид у него был бы не такой жалкий. Ничего против нынешних властей Хейнц не имел. Заработать на жизнь можно и при них. Да и СЕПГ[4] будет получше прежней шайки-лейки.
— Где мы? — спросил Эрнст.
— Выспался?
— Да, — сказал Эрнст. — Где мы?
— Не дергайся. — Хейнц опустил глаза на ботинки Эрнста. — К пропускному пункту мы подъедем минут через десять, не раньше.
— Если ты не против, я сойду здесь, а в городе сяду на поезд.
— Почему у тебя ботинки такие грязные?
Эрнст замер. Тайком сунул руку под куртку. Под курткой у него был приторочен нож.
— Дай-ка посмотреть на твои документы.
— Не ерунди. Сдашь меня на пункте — скажу, что ты мой пособник.
— С чего ты взял, что я хочу тебя сдать?
— Повторяю еще раз. Я спешу.
— Кто сейчас не спешит?
— Ладно, — сказал Эрнст. — Давай вези меня на пропускной пункт. Но учти: я заметил, что ты прячешь яйца и масло. Vopos[5], я уверен, спекуляция интересует.
Мотор чихнул, грузовик остановился. Эрнст толкнул дверцу, выпрыгнул.
— Я и не думал тебя сдавать, — крикнул Хейнц. — Я тебя просто подначивал.
Эрнст кинулся бежать, оступился и рванул в лес.
— Доверился бы мне, — крикнул ему вслед Хейнц, — я бы тебе помог…
Но Эрнст уже пропал из виду.
II
Гость из Торонто — его звали Томас Хейл, — приземистый, кубастый бородач с лицом еще не нюхавшего жизни мальчишки, не выпуская ручку двери из волосатой горсти, с подпорченной самоуверенностью улыбкой повторил:
— Ты должен вернуться домой…
Шел пятый час утра, хозяин дома Норман Прайс вымотался вконец.
— …у Европы все в прошлом, Норман. Англия — уже не поле боя, а детская площадка, где резвятся залетевшие сюда сентиментальные канадцы вроде меня. И ждать здесь больше нечего — разве что Черчилль умрет. Меж тем в Канаде…
Норман посмотрел на часы.
— Мы не договорили, — сказал он, — но такси уже внизу.
— Очень жаль. Ты тратишь время попусту. Ты должен вернуться домой, преподавать.
Хейл из тех, думал Норман, кого в некрологах именуют «неутомимыми борцами», при всем при том Норман был привязан к Хейлу. Хейл издавал журнал. Ярый поборник малосущественных вопросов, он в то же время решительно выступал против смертной казни. И пусть даже Хейл и отметал с порога все, что препятствовало бы ему жить в свое удовольствие, порядочности он был безукоризненной. А что осторожный, так это же не резон, чтобы его не любить.
— Такси ждет…
— Что ж, хочется надеяться — встретимся в следующем году, — сказал Томас Хейл прочувствованно.
Норман поднял бокал.
— В следующем году в Торонто.
Когда Хейл наконец ушел, Норман вернулся в затянутую дымом гостиную, упал в кресло. Норман был худощав, чуть выше среднего роста, с продолговатым, узким лицом. Вьющиеся темные волосы, на висках уже тронутые сединой, начали редеть. Очки в металлической оправе придавали его лицу строгость. Говорили, что у него отрешенный взгляд, неприветливое лицо, и Нормана это не на шутку огорчало, поэтому, желая расположить к себе, он то и дело улыбался. Улыбка у него была застенчивая, растерянная и мягкая. Но улыбка на его лице, подобно солнцу на лондонском небе, выглядела настолько неуместно, что не так располагала к нему, как изумляла. «Призрак бродит по Суисс-Коттеджу
