Кто твой враг - [3]

Шрифт
Интервал

— Карп, это Норман. Послушай, я хочу попросить тебя об одолжении. У тебя есть свободные комнаты?

У Карпа был дом в Хампстеде. Карп сказал, что у него пустуют две комнаты.

— Мне придется на время сдать свою квартиру в поднаем. Могу я снять одну из свободных комнат?

— Помнишь, — сказал Карп, — на прошлой неделе я пришел к тебе на обед загодя. Ждал тебя битый час. И от нечего делать порылся в твоем письменном столе. Наткнулся на письма от некой Джои. — Карп сделал паузу. — Много женщин тебя домогалось, а, Норман?

Нет, подумал Норман. К сожалению, нет.

— Так ты сдашь мне комнату? Ненадолго.

— И стану твоим квартирным хозяином. Это ж надо.

Норман познакомился с Карпом в госпитале. Карп был там санитаром.

— В таком случае у тебя будет больше возможностей читать мою переписку.

— Не злись, — сказал Карп. — В конце концов, кто читал тебе письма в госпитале? И в придачу еще и купал, и стриг тебя, и…

— Так я могу рассчитывать на комнату?

Да, он может рассчитывать на комнату, сказал Карп.

Норман налил еще кофе. Письмо Ники он оставил напоследок. И сейчас нетерпеливо разорвал конверт. Его младшего брата Ники после смерти их матери отправили в Бостон к родственникам с материнской стороны, он даже принял их фамилию — Синглтон — и так попал в американскую армию.

ДОРОГОЙ ГУСЬ СВИНЬЕ НЕ ТОВАРИЩ ТРОЦКИЙ!

Здесь в Мюнхене, где вокруг сплошь немчура, пиво и офицерье, я нередко думаю, как ты там вращаешься среди высококультурных бриттов.

Не скучаю я разве что по колоколам Черч-стрит, которые в воскресенье поутру наяривают так, что раскалывается голова.

Как ты там, не женился ли, и, будь добр, пришли мне еще пингвиновских[12] Ивлинов Во.

Касательно Во: мой здешний кореш, некто Малкольм Гринбаум, увидел на моей подушке «Пригоршню праха» и — цитирую — сказал: «Говорят, она[13] недурно пишет». Но Малкольм, он из тех, кто соль земли. Ей-ей, Норман, когда я думаю о моих здешних корешах, особенно о Малкольме и Фрэнке, я не на шутку благодарен армии. Таких ребят мне бы не встретить ни в Гарварде, ни после него в юридической хижине дяди Тома (не то, чтобы я намеревался вернуться к юриспруденции).

Норман вспомнил Ники — каким он был в свой последний приезд в Лондон. Долговязый, по-мальчишески нескладный в армейской форме, с отцовскими задумчивыми синими глазами, обезоруживающей улыбкой и плюс к тому такой же блестящий, как доктор Макс Прайс. Ники, подумал Норман, пошел в отца, я — нет.

И, бога ради, не присылай мне больше «Нью стейтсмена»[14], книжек вроде тех, что пишет Ринг Ларднер-младший[15], и старых номеров «Правды» тоже не присылай. Здесь тебе не бригада Эйба Линкольна[16], а американская армия. Ты что, хочешь, чтобы я загремел в тюрягу? Мало того, проповеди, будь то красные, розоватые или любых сомнительных колеров, меня не влекут. Мне плевать, кто станет нашим президентом — Айк или Харпо Маркс[17], лишь бы ты сдержал обещание повезти меня путешествовать, как только я выйду на свободу.

Норман обещал повезти Ники на несколько месяцев в Испанию. Они собирались снять там виллу на двоих. Норман с нетерпением ждал этой поездки.

Да, к слову сказать. Через четыре дня мне стукнет в аккурат двадцать один, вот так-то, старик. Написал бы еще, да время поджимает.

Ауфвидеркуку

Элджер Хисс[18].

Р. S. Старик, не забудь о Во.

Он послал Ники сто долларов. Уйму денег, надо б поменьше, винился Норман, но, вспомнив последнюю побывку Ники, снова порадовался, что не поскупился. Они тогда засиживались каждый день до рассвета, обсуждали самых чудаковатых из родичей, и только в последний день всполошились: поняли, что Ники так и не видел Лондона, ни разу не был в театре.

Норман дважды перечитал письмо Ники. У него хватило бы времени черкнуть короткую записку перед тем, как отправиться встречать Чарли и Джои, но написать — люблю тебя, каждое слово в твоих письмах мне по душе — не годится. Ники надо написать забавное письмо. Норман сел за машинку. Настроение у него поднялось.

III

К бетону у ног Нормана прилип намокший экземпляр «Ревей»[19]. Он еще раз посмотрел на прорванное, в отпечатках ног фото красотки в купальнике, потом поднял глаза на огибавший поворот поезд из порта. По растрескавшейся, потемневшей от сажи стеклянной крыше внезапно полыхнуло солнце, но облака тут же сомкнулись, и черную бетонную платформу вокзала Ватерлоо окропил редкий дождик. Вест-индцы в кричащих галстуках делили один гвоздик на двоих. К радости ожидания примешивалась опаска. Он не знал — открылась или не открылась Джои мужу.

Норман увидел их первым.

Чарли склонился над мальчуганом — тот, похоже, потерялся. Стоило всего раз взглянуть на Чарли, и ты понимал: ребенок этот не его и не может быть его. Какая-то чрезмерность ощущалась в его заботливости: отцы так себя не ведут. Что он из тех бездетных мужчин, кто набивает карманы конфетами и не приходит в гости без игрушки, стало ясно, едва Чарли, выпрямившись, улыбнулся, потрепал мальчугана по волосам и расплылся в улыбке до ушей. Чарли, приземистый толстячок, был совершенно лыс, если не считать подковки окаймлявших затылок густых, непослушных волос. Его лицо, лицо херувима средних лет, светилось редкостной добротой. Он передал мальчугана родителям и смущенно огляделся, словно опасаясь, что сделал что-то не так и его выкорят.


Еще от автора Мордехай Рихлер
В этом году в Иерусалиме

Замечательный канадский прозаик Мордехай Рихлер (1931–2001) (его книги «Кто твой враг», «Улица», «Всадник с улицы Сент-Урбан», «Версия Барни» переведены на русский) не менее замечательный эссеист. Темы эссе, собранных в этой книге, самые разные, но о чем бы ни рассказывал Рихлер: о своем послевоенном детстве, о гангстерах, о воротилах киноиндустрии и бизнеса, о времяпрепровождении среднего класса в Америке, везде он ищет, как пишут критики, ответ на еврейский вопрос, который задает себе каждое поколение.Читать эссе Рихлера, в которых лиризм соседствует с сарказмом, обличение с состраданием, всегда увлекательно.


Версия Барни

Словом «игра» определяется и жанр романа Рихлера, и его творческий метод. Рихлер тяготеет к трагифарсовому письму, роман написан в лучших традициях англо-американской литературы смеха — не случайно автор стал лауреатом престижной в Канаде премии имени замечательного юмориста и теоретика юмора Стивена Ликока. Рихлер-Панофски владеет юмором на любой вкус — броским, изысканным, «черным». «Версия Барни» изобилует остротами, шутками, каламбурами, злыми и меткими карикатурами, читается как «современная комедия», демонстрируя обширную галерею современных каприччос — ловчил, проходимцев, жуиров, пьяниц, продажных политиков, оборотистых коммерсантов, графоманов, подкупленных следователей и адвокатов, чудаков, безумцев, экстремистов.


Писатели и издатели

Покупая книгу, мы не столь часто задумываемся о том, какой путь прошла авторская рукопись, прежде чем занять свое место на витрине.Взаимоотношения между писателем и редактором, конкуренция издательств, рекламные туры — вот лишь некоторые составляющие литературной кухни, которые, как правило, скрыты от читателя, притом что зачастую именно они определяют, получит книга всеобщее признание или останется незамеченной.


Улица

В своей автобиографической книге один из самых известных канадских писателей с пронзительным лиризмом и юмором рассказывает об улице своего детства, где во время второй мировой войны росли и взрослели он и его друзья, потомки еврейских иммигрантов из разных стран Европы.


Всадник с улицы Сент-Урбан

Мордехай Рихлер (1931–2001) — один из самых известных в мире канадских писателей. Его книги — «Кто твой враг», «Улица», «Версия Барни» — пользуются успехом и в России.Жизнь Джейка Херша, молодого канадца, уехавшего в Англию, чтобы стать режиссером, складывается вроде бы удачно: он востребован, благополучен, у него прекрасная семья. Но Джейку с детства не дает покоя одна мечта — мечта еврея диаспоры после ужасов Холокоста, после погромов и унижений — найти мстителя (Джейк именует его Всадником с улицы Сент-Урбан), который отплатит всем антисемитам, и главное — Менгеле, Доктору Смерть.


Рекомендуем почитать
Неконтролируемая мысль

«Неконтролируемая мысль» — это сборник стихотворений и поэм о бытие, жизни и окружающем мире, содержащий в себе 51 поэтическое произведение. В каждом стихотворении заложена частица автора, которая очень точно передает состояние его души в момент написания конкретного стихотворения. Стихотворение — зеркало души, поэтому каждая его строка даёт читателю возможность понять душевное состояние поэта.


Ребятишки

Воспоминания о детстве в городе, которого уже нет. Современный Кокшетау мало чем напоминает тот старый добрый одноэтажный Кокчетав… Но память останется навсегда. «Застройка города была одноэтажная, улицы широкие прямые, обсаженные тополями. В палисадниках густо цвели сирень и желтая акация. Так бы городок и дремал еще лет пятьдесят…».


Полёт фантазии, фантазии в полёте

Рассказы в предлагаемом вниманию читателя сборнике освещают весьма актуальную сегодня тему межкультурной коммуникации в самых разных её аспектах: от особенностей любовно-романтических отношений между представителями различных культур до личных впечатлений автора от зарубежных встреч и поездок. А поскольку большинство текстов написано во время многочисленных и иногда весьма продолжительных перелётов автора, сборник так и называется «Полёт фантазии, фантазии в полёте».


Он увидел

Спасение духовности в человеке и обществе, сохранение нравственной памяти народа, без которой не может быть национального и просто человеческого достоинства, — главная идея романа уральской писательницы.


«Годзилла»

Перед вами грустная, а порой, даже ужасающая история воспоминаний автора о реалиях белоруской армии, в которой ему «посчастливилось» побывать. Сюжет представлен в виде коротких, отрывистых заметок, охватывающих год службы в рядах вооружённых сил Республики Беларусь. Драма о переживаниях, раздумьях и злоключениях человека, оказавшегося в агрессивно-экстремальной среде.


Меланхолия одного молодого человека

Эта повесть или рассказ, или монолог — называйте, как хотите — не из тех, что дружелюбна к читателю. Она не отворит мягко ворота, окунув вас в пучины некой истории. Она, скорее, грубо толкнет вас в озеро и будет наблюдать, как вы плещетесь в попытках спастись. Перед глазами — пузырьки воздуха, что вы выдыхаете, принимая в легкие все новые и новые порции воды, увлекающей на дно…


Дети Бронштейна

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Третья мировая Баси Соломоновны

В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.


Русский роман

Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).


Свежо предание

Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.