Творчество - [34]

— Какой же ясности тебе недостает?

— Многое, очень многое должен понять!.. Шестнадцать лет тому назад я написал «На пороге жизни»... Если же все, что делал потом, и хуже и слабее... Значит, лгал, приспособлялся?.. Это не так. Ты знаешь, что это не так!.. Но что же тогда со мной происходит?

И снова опередил ответ Голованова:

— Погоди! Я все скажу!.. Я должен понять, почему это могло сейчас со мной случиться... Сейчас, когда судьба человечества решается в нашей борьбе, в торжестве нашего строя... Сейчас, когда художник должен быть сильным, как никогда... Не забыть декабрьский черный день... Убийство Кирова, лютая ненависть врагов... Каким же оружием, разящим врагов, должен стать сегодня труд художника! Каким оружием и каким хлебом насущным! А я...

Веденин замолк. И Голованов не сказал ни слова. Все с той же пристальностью смотрел он на Веденина.

— Сегодня я был на заводе, — продолжал Веденин.— Сличал свое полотно с натурой. Да, правдоподобие соблюдено. Но только внешнее, ничего не решающее правдоподобие!.. Там, на заводе, я видел, как работает токарь. И позавидовал. Он может проверить свою работу по калибру. У него есть калибр, а значит, и уверенность в точности, в бесспорности своей работы. Ну, а наш труд, наше творчество — где, в чем его мерило?

— Стыдно! — ответил Голованов. — До чего же стыдно слушать тебя!

Этих слов Веденин не ждал. «Зачем я начал? Он не понял...»

Голованов еще раз крикнул:

— Стыдно!

— Извини, Владимир Николаевич. Я не хочу, чтобы даже ты...

Веденин повернулся к дверям, но Голованов загородил дорогу.

— Нет уж! Начали — договорим до конца!

Отступил на шаг, смерил Веденина жестким взглядом:

— Экое жречество поганое! Подумай только, что говоришь... Там, дескать, у простых, у рабочих людей — точный калибр, неизменная определенность. А ты, выходит, под гнетом изменчивого творчества?

— Твой тон, Владимир Николаевич...

— К черту тон! Я выслушал тебя? Изволь и ты!.. Определенности тебе не хватает? Но о какой говоришь определенности? Разве цель, которую поставил перед собой наш народ, коммунистическое наше завтра — разве эта цель не высшая определенность, ведущая каждого — всех и тебя?.. Неужели не понимаешь, как сам себе противоречишь? Ты говоришь — правильно говоришь! — что наше искусство должно дышать огромной силой. А сам выкидываешь флаг бедствия там, где народ, сокрушая врагов, идет на приступ.

— Флаг бедствия? Он касается меня одного.

— Еще ошибка. Ты не один. Ты живешь в большом, в нашем общем искусстве... Жаль! Жаль, что отказываешься показать свое полотно. Не могу судить... Но выслушав тебя, вижу другое...

Голованов подошел вплотную. Все таким же жестким был его взгляд, но ладони мягко опустились на плечи Веденина, и сгладилась, пропала отрывистость слов.

— Не допускаешь ли подмену? Правильно ли оглядываешься на старую работу?.. Не спорю, ты создал полотно, которое живет и будет жить. Но значит ли это, что сделанное дальше надо перечеркнуть.

— Я плохо работал, — упрямо повторил Веденин.

— Плохо? Нет, — честно, отдавая весь талант. Но перед тобой поднялись новые вершины — и выше и круче. Трудно? Всем нам трудно. И тебе, и мне, и младшим — таким, как Кулагин... Но разве путь советского художника может быть похож на укатанную дорожку — от столбика к столбику?.. И творчество напрасно обвиняешь, словно оно какое-то неподвластное тебе существо. Нет такого существа. И здесь еще одна твоя ошибка. Не творчество тебя покинуло — сам не можешь довольствоваться тем, что делал еще вчера. Не можешь, потому что сегодняшний день неизмеримо богаче вчерашнего!

Сняв ладони с плеч Веденина, Голованов отошел к столу, но тут же обернулся:

— Тон мой тебя оскорбил? Не смеешь обижаться. Слишком давно знаем друг друга. И тебе известно, Константин Петрович, как долго я не имел возможности по-настоящему взяться за кисти... Подпольная работа, слежка царских ищеек, переезды по заданиям партии, партийные клички — Амосов, Гришин, Васецкий... Ни минуты не раскаиваюсь, что отдал этому многие годы. Зато жизнь, в которой сейчас тружусь...

Голованов оборвал фразу, но лишь для того, чтобы продолжить с еще большей живостью:

— Знаешь, когда особенно это ощутил? Прошлым летом. Приехал в Москву в дни, когда открывался первый съезд писателей. Получил приглашение на открытие съезда. Мне и до того приходилось бывать в Колонном зале Дома Союзов, но никогда не видел его в такой торжественности... Делегации трудящихся, корреспонденты, зарубежные гости. В президиуме Горький, — орлиный взгляд из-под кудлатых бровей. А рядом с ним человек с удивительно спокойной, простой манерой держаться. И с такой улыбкой, — невольно хотелось дружески улыбнуться в ответ...

— Жданов?

— Да, Андрей Александрович. Он приветствовал съезд от Центрального Комитета. С какой проницательностью, с какой глубиной говорил он о задачах советской литературы...

— Я читал выступление Жданова, — перебил Веденин. — Однако эти задачи...

— Относятся только к литературе? Заблуждаешься! Столь же важны и для нас!.. Разве победа, окончательная победа социалистического строя в нашей стране не определяет по новому и работу живописцев?.. Тогда, на съезде, слушая Жданова, я особенно, всем сердцем ощутил, чего ждет от нас народ!..