Творчество - [33]

— Понимаю. А у тебя картина. Тебе картину кончать для выставки надо!.. Сын у тебя растет. Какой пример даешь ему своим легкомыслием?..

— Сын? Он же еще годовалый.

— Все равно! Нельзя тебе ехать! — требовательно повторил Голованов и обернулся к Веденину: — Как тебе нравится? Я его на правлении ставлю в пример, а он...

Кулагин взглянул на Веденина, словно призывая его к заступничеству. Голованов перехватил этот взгляд:

— И не жди! Не будет Константин Петрович заступаться за тебя!

— Но ведь и я прерывал недавно работу, — осторожно начал Веденин.

— Это другое дело. Разве можно сравнивать?.. Никуда не поедешь, Никита!

— Нет, поеду, — тихо, но твердо ответил Кулагин.

И вдруг сердито повысил голос:

— Что же это такое, Владимир Николаевич! Вы так со мной разговариваете...

— Будто ты все еще мой студент? Будто не исполнится скоро десять лет, как окончил академию?

— Так разговариваете, точно я сам себе добра не желаю!.. А я все как есть рассчитал. И на юбилей попаду и картину закончу... Как же мне не поехать в родную часть? Ведь она для меня...

Сердитая складка на лбу Кулагина разгладилась, сменилась широкой улыбкой:

— Там, в части, до сих пор командиры служат, которые помнят, как я пришел... Мальчишкой, сиротой, беспризорником... В баню первый раз повели — чуть ли не лошадиным скребком отмывать пришлось. Потом жил при кухне, картошку чистил... Потом, в бою под Турецким валом, сам себе винтовку добыл. Красноармейцем стал!.. Как же мне не поехать на юбилей своей части? Все от нее получил. В жизнь, в академию путевку получил!

Кулагин замолк, разгладил письмо с треугольным армейским штампом и повторил:

— Путевку! Всем обязан тем командирам, которые в свой эшелон меня забрали!.. Нет, Владимир Николаевич, мне очень дорого, что вы ко мне попрежнему, как к своему студенту, относитесь. А только беспокоиться вам: не о чем... Вот увидите — превосходная получится у меня картина!

— Это мы еще посмотрим, — сдержанно ответил Голованов. — Константин Петрович постарше тебя и такие создал полотна, о которых пока тебе только мечтать... А вот он никогда не похваляется!

— А я разве хвалюсь? — спокойно возразил Кулагин. —Я лишь говорю, что напишу хорошую картину.

— Ладно. Тебя не переспоришь... В добрый путь!

Проводив Кулагина (Веденин тоже обменялся с ним крепким рукопожатием), Голованов и ласково и осуждающе посмотрел вслед бывшему своему ученику:

— Ну как не отругать?.. А картина у него действительно получается сильной, яркой!

И снова испытующе поглядел на Веденина:

— Не нравишься ты мне, Константин Петрович. Здоров ли?

— Мне нужно откровенно с тобой поговорить, — ответил после секундного колебания Веденин.

— Говори!

Голованов прошел к дверям, плотно закрыл их, вернулся:

— Говори!.. Что же ты молчишь?

Веденин как будто не услыхал вопроса. То, что он решил сейчас сказать, было подсказано всеми днями безуспешной работы, всем, что испытал сегодня с утра. И все же, входя к Голованову, Веденин не был еще уверен, что скажет это. Теперь же решился:

— Я пришел предупредить, Владимир Николаевич, что моя картина... Словом, не намерен дальше над ней работать.

— Не намерен?

— Постараюсь объяснить. Условимся только: я пришел не за тем, чтобы проливать никчемные слезы. Правда, час назад подумывал даже — не уйти ли из живописи. Глупости! Никуда не уйду!

— Хорошо. Условились, — негромко подтвердил Голованов. — Однако то, что ты сказал...

— А знаешь, Владимир Николаевич, что сказал мне недавно один человек?.. Сказал, что хотелось бы ему спросить некоторых художников — в чем их вклад, персональный вклад в борьбу советского народа?

— Правильно. Есть основания спросить об этом некоторых. Но ведь ты, Константин Петрович...

— Я ответил, что этот вопрос и ко мне имеет самое непосредственное отношение. Не мог иначе ответить!

— Продолжай, — все так же негромко сказал Голованов, и только пристальная настойчивость его взгляда усилилась, обострилась. — Продолжай!

— Хорошо. Все скажу!.. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что и прежде ловил себя на том, что работа перестает быть радостью. Припомни мои картины. И «Первый выход комбайна», и «Лесорубы соревнуются», и другие... Да, они имели успех. Но тебе никогда не приходило в голову, что успех этот адресован мне по ошибке, что он принадлежит не мне — самой жизни. Об этом не думал?

— Ты должен показать мне новую свою картину, — ответил Голованов.

— Ты видел эскиз. А самая картина... Нет, не покажу! Зачем?.. Плохую пытался написать картину. Фотографическую, лишь плоско иллюстрирующую тему... Разве сам не вижу всю ее несостоятельность?

Он встал и, тяжело наклонившись, большими шагами пересек кабинет. Вернулся назад, остановился перед Головановым.

— Сколько раз нам приходилось выступать против эпигонского, слепого натурализма, который кое-кому из ахрровиев представлялся почти что генеральной творческой линией... А теперь я сам оказался в этом же положении... Пойми, Владимир Николаевич, — больше не могу обманывать ни себя, ни других!

Голованов двинулся, точно намереваясь опровергнуть эти слова. Веденин его опередил:

— Еще не все!.. В Москве я снова увидел «На пороге жизни». Сколько лет отделяют меня от этой картины. Но увидел теперь и понял: все, что дальше делал, — хуже делал, слабее!.. Однако я предупредил — не собираюсь плакаться. Одного хочу — ясности!