Творчество - [31]

— Почему же эта акварель тревожит меня сейчас, как укор? Мне не в чем себя укорять!

Резко поднявшись, Веденин откинул акварель.

...Маша вздрогнула, услыхав необычно громкий стук захлопнувшейся квартирной двери. Выбежала в прихожую — шаги замирали внизу, в подъезде. Веденин шел напрямик через площадь, скрылся за углом.

Прежде он любил городское летнее пекло, горьковатый дымок асфальтовых работ, скрип лебедок, малярные брызги... Он любил эти жаркие дни, когда разгоряченные дома раскрываются всеми окнами и приметнее, ближе становится жизнь за каждым окном.

Сейчас же шел, не глядя по сторонам. Через полчаса был на заводе. Из бюро пропусков позвонил в заводоуправление.

— Говорит Веденин. Из Союза художников.

— Откуда? Кто?

— Веденин. Художник Веденин. Если помните, я неоднократно уже посещал завод. Мне нужен пропуск в сталелитейный цех.

Пропуск был выдан. Веденин прошел на территорию завода.

Приземистые, в прошлом веке сложенные из грубого камня, с почерневшими кирпичными наличниками; высокие, недавно отстроенные, с окнами, щедро вбирающими свет; переполненные металлическим лязгом, гулом станков и моторов, ударами молотов, вспышками автогенных сварок — тянулись корпуса, составляя улицы и кварталы (это был один из крупнейших ленинградских заводов — целый городок, раскинувшийся на берегу Невы).

Сталелитейный цех находился на самом краю территории. Дальше шли тупики подъездных путей, рыжие горы металлического лома, ограда, а за ней окраинные поля, небольшие рощи, пологие береговые склоны... Спокойная, почти что сельская картина тесно сближалась с цехом (и по эту сторону ограды мелькали желтые одуванчики). Но тем разительнее был контраст.

Веденин давно не приезжал на завод и сейчас, поднявшись на рабочую площадку мартена, невольно замедлил шаг: в лицо ударил гудящий и палящий зной.

Плавка еще не была закончена. Плавильщики — в широкополых войлочных шапках, в защитных очках, с длинными ломами — стояли на страже перед печными щитами. Они варили сталь, и она созревала под золотисто-белым покровом огнедышащего шлака.

— Давненько не заглядывали, — окликнул Веденина сменный начальник. — Чем на этот раз интересуетесь?

— Продолжаю работать над картиной. Иногда полезно освежить впечатления.

— А у нас тут такие дела!..

Не дожидаясь расспросов, начальник начал рассказывать о скоростных плавках, о том, как осваиваются новые, высоколегированные марки стали... Говорил он живо, увлеченно жестикулируя. И Веденин, хотя в прошлые приезды на завод не раз встречался с этим общительным человеком, вдруг почувствовал потребность еще о чем-то его расспросить. Но в этот момент начальника отозвали (плавка подходила к концу, из лаборатории доставили анализ последней пробы). Спустившись на широкий литейный двор, Веденин настороженно стал ждать той минуты, когда сверху, из пробитого в печи отверстия, польется металл.

Он полился, все вокруг преобразив отсветами, отблесками, сверканиями... Веденин продолжал смотреть напряженно и настороженно. То, что он видел, находилось в тождестве с его полотном. Но так же отчетливо убеждался — ничто не решается этим тождеством.

Выходя из ворот литейного двора, услыхал за своей спиной негромкий разговор:

— Это что за гость?

— Художник. Не первый раз приходит.

— Рисует, что ли?

— Слыхал, для картины материал собирает.

— Понятно. А то гляжу, что за незнакомый гость?..

Веденин обернулся. Рабочие, больше не глядя на него, свернули в сторону. Теперь они беседовали о чем-то другом. Веденину сделалось вдруг обидно, что он лишь промелькнул, не задержался в их разговоре, что, столько раз посещая завод, он остался для этих людей лишь случайным гостем, посторонним посетителем...

Проходя мимо соседнего, механического цеха, увидел токаря за раскрытым окном. Токарь вытачивал деталь. Затем, сняв ее со станка, проверил с помощью калибра... Задержавшись перед окном, Веденин смотрел на руки токаря, на деталь, на калибр.

Вышел на улицу. Домой возвращаться не хотелось.. Куда же итти? Снова долго итти, как и тогда в Москве?..

И сразу Веденин увидел себя в то утро, когда, пытаясь сбежать от встревоженности, покинул метро, приехал в Третьяковскую галерею, шел по музейным залам, смотрел на свою картину, а потом, остановившись у выхода, рассматривал листы репродукций.

Сейчас Веденин снова видел эти листы: «Есть Турксиб!», «На ударной стройке», «Первый выход комбайна»...

Однако это было не только воспоминанием о недавних московских днях. Теперь Веденин отдавал себе отчет: уже в тех картинах, задолго до нынешней, последней работы, — уже тогда возникало чувство неудовлетворенности.

— Да, возникало. Но я себя уговаривал: «Разве мои полотна не посвящены жизни, кипящей вокруг? Разве одобрительные отзывы не подтверждают правильность моего пути?»

...Прежде Веденину не приходилось бывать в этом переулке. Узкий, упирающийся в решетку канала, он напоминал тихую заводь, такую же тихую и неторопливую, как и вода в канале, подернутая зеленоватыми разводами. Другим концом переулок граничил с шумным проспектом.

А здесь клонилось к воде одинокое дуплистое дерево. Около дворовых ворот, пригревшись на солнце, дремала старушка. Две девочки прыгали по квадратикам, расчерченным на плитах тротуара. В доме напротив на балконе сушились пеленки, а за раскрытыми балконными дверями тренькал рояль: кто-то прилежно разучивал простенький мотив, доходил до одного и того же места, сбивался и начинал с начала.