Творчество - [30]

Бездорф замялся и, не желая попасть впросак, хоть чем-нибудь не угодить, воскликнул:

— Ну как же, как же! Думаете, не читаю газет и журналов? Последнее время так много, так интересно пишут о социалистическом реализме!

Он снова принялся и каяться и отмежевываться, но у Веденина не было ни малейшего желания слушать эти фразы, припахивающие фальшью. Вторично оборвал Бездорфа:

— Теперь что делаете?

Роберт Каэтанович зажмурился, как будто удерживая навернувшиеся слезы:

— Нынешняя моя жизнь содержит мало хорошего. Пробовал обращаться в союз, беседовал лично с Владимиром Николаевичем Головановым. Как-никак могу считать себя специалистом выставочного дела. А сейчас, когда готовится всесоюзная выставка, когда ленинградские художники займут на ней подобающее место... Однако Владимир Николаевич дал понять, что в услугах моих не нуждается. Больше того, обошелся со мной сухо, неприветливо.

Бездорф вздохнул, открыл глаза, и опять в них мелькнули и приниженность и угодливость:

— Вот если бы вы, Константин Петрович, замолвили словечко... Вы же пользуетесь влиянием, с вами посчитаются. А я бы, со своей стороны, до гроба почитал бы себя должником. Собственно, и сегодняшний мой приход... Он тоже вызван желанием быть вам полезным.

Тут наконец Бездорф раскрыл свой портфель.

— Спрашиваете, что делаю теперь? Служу в комиссионном магазине, в отделе предметов искусства. Работа неблагодарная. Но иной раз — правда, редко — удается напасть на интересные произведения, доселе скрывавшиеся в частных руках... Прошу, Константин Петрович. Взгляните внимательно.

И достал небольшой лист, повидимому вырванный из альбома (на это указывали неровности левого края).

— Прошу взглянуть. Узнаете?

Веденин посмотрел и протянул порывисто руку:

— Как это к вам попало?

— В комиссионных магазинах не принято интересоваться жизненными обстоятельствами клиентов, — скромно потупился Бездорф.

— Но кто принес? Женщина?

— Нет, мужчина. Мужчина преклонных лет. Он сразу согласился с предложенной оценкой.

Веденин продолжал смотреть. Вспомнил так же ясно, как и тогда, на обратном пути из Москвы...

...Шли дни заонежских скитаний. Каждое утро выходили они с Симахиным, не зная, не загадывая, где кончится путь, где настигнет вечер.

Однажды шли вдоль капризно извивавшейся реки. Солнце все ниже клонилось над лесом, удлинялись тени... Давно пора было возвращаться, но река извивалась, манила нескончаемой сменой видов. Сколько верст прошли тогда вдоль берега, журчавшего на перекатах? Когда же наконец остановились, было ясно — не вернуться до темноты.

— Пойдем, Костя, прямо вперед, — предложил Симахин.

Так и сделали. Вскоре услыхали лай собак, вышли к сельской околице. Здесь, в избе учительницы, и нашли ночлег.

Она тосковала в глуши, жаловалась на тупость уездных властей, жадно расспрашивала о столичной жизни... Когда, прощаясь утром, предложили деньги за ночлег, покраснела, обиделась:

— Как не стыдно!.. Ну, если хотите, оставьте какую-нибудь память.

Веденин вырвал листок из альбома.

— Спасибо. Я буду хранить. Время придет — вы станете известным, признанным художником, а я приеду. Мне захочется вас увидеть. «Кто такая?» — сморщите вы лоб. Вместо слов я протяну акварель.

И вот эта акварель снова в руках Веденина. Где же теперь та учительница, как дальше сложилась ее судьба? В комиссионных магазинах не принято интересоваться жизненными обстоятельствами клиентов. Как прибило этот далекий заонежский листок к прилавку ленинградского комиссионного магазина? Его принес мужчина преклонных лет и сразу согласился с предложенной оценкой.

Заговорил Бездорф:

— Не правда ли, Константин Петрович, я заслужил...

— Цена? — спрашивает Веденин.

Бездорф хотел бы опять напомнить, что охотно перейдет работать в союз, что понимает — времена переменились и если Константин Петрович замолвит веское слово...

Но Веденин снова спрашивает:

— Цена?

И тогда, встретившись с ним взглядом, Роберт Каэтанович видит: нет, ничего не переменилось, так же как и тогда, когда он резко покинул выставку на Исаакиевской площади, — Веденин не пойдет ни на какую сделку.

— Цена?

Едва сдерживая злость, Бездорф называет непомерно высокую цену.

— Если вас не устраивает, сегодня же могу найти другого покупателя.

Но Веденин соглашается, отсчитывает деньги. И сразу затем распахивает дверь из мастерской.

— Извините. Не имею времени.

15

Акварель лежит на столе.

Наклонись, затаи дыхание, и тогда услышишь жужжание пчел, треск кузнечиков, шелест березок... Бесконечно глубокое голубое небо. Солнечные пятна на высокой траве. Звенящая цветистая поляна.

Веденин смотрит на акварель. Она перестает быть акварелью. Веденин снова там, на поляне, бок о бок с Симахиным.

— Откеле и куда мы? — слышит он снова. — От этой родной земли, от народа, которому должна она принадлежать!.. Веденин! Костя! Поклянемся, что никогда не отступим от этого!

Да, это было. Клятва была произнесена. С той поры, с того заонежского дня, не раз вспоминал Веденин молодую клятву. Шли годы, мужало мастерство, все пытливее становился глаз, с каждым годом требовательнее подступала жизнь... Иначе звучала и клятва. Не только приверженностью жизни, но и сознанием нераздельности творчества и борьбы — той суровой борьбы, в которой народ должен обрести свое счастье.