Три капли крови - [5]

— Сломалась машина? — сочувствующе вопрошаю я, нахмурившись. Чуть наклоняю голову, с улыбкой замечая, что картинка внизу так же меняет наклон. Как в кривом зеркале.

Мужчина не выступает из тени, что бросает конструкция моста на переход между ее составными частями, но беседу поддерживает. Мне на удивление.

— У меня ее нет.

Я пожимаю плечами:

— Если прыгать, то в очередь.

В ответ мне раздается смешок. С проблеском дьявольщины и крайнего коварства, почти преступного. У меня по спине даже пробегает парочка мурашек.

— Люди глупые: размозжить мозги по асфальту куда проще, чем найти причину этого не делать.

Боже-боже, это ангел, посланный переубедить меня? Если так, забирай его обратно подобру-поздорову. Иначе я прокляну, и в Рай тогда сие великодушие больше не пустят.

— Давайте без проповедей. Не мешайте.

Хочу отвернуться, помня об утекающем времени, и покончить, наконец, со всем, но он предупреждает мои действия: делает шаг вперед из темноты. Предстает на обозрение, будто от этого я передумаю завершать свой суицидальный план.

— А что ты скажешь, если я запрещу прыгать? — с интересом, почти с азартом вопрошает незнакомец, засовывая руки в карманы. На нем длинный, до самой земли, черный плащ с высоким угловатым воротом, темно-бордовый свитер из тонкой шерсти, что доказывают крохотные катышки, и сапоги. Тяжелые, большие, с железными и металлически заклепками, с какими-то шипами, цепями… как у байкеров.

— Не успеешь, — самодовольно заявляю я, взглянув на его лицо. Без особого интереса, просто для информации — оно ведь последнее, что увижу в жизни. И, стало быть, ничего особенного — ни шрамов тебе, ни отметин, ни кровоподтеков; вполне обычное лицо средней привлекательности, нечто вроде стандарта нашего кинематографа. Скулы хорошо очерчены, волосы чуть вьются от влажности, кожа бледная, — но у кого она сейчас другая, кризис, говорят, нервы, — нос прямой, губы тонкие, поджатые. Растительности на лице никакой — не тянет парень в байкеры. Даже с натяжкой.

— Веришь больше, чем хочешь.

Я закатываю глаза, одними губами послав мужчину на самый далекий хутор за самыми яркими бабочками. Нечего лезть не в свое дело, причем с таким видом, будто решает его исход.

— Можно вопрос? — мило интересуюсь я. Страшно оторвать руку от перил, дабы самой посмотреть.

Краешком губ несчастный улыбается:

— Да-да?

— Сколько времени, мой спаситель?

Он чуточку щурится. Смотрит на верхний ярус моста, будто там тикают невидимые часы. А на деле только луна — и ничего больше. И выдает:

— Без трех минут полночь.

Ну и неплохо. Разговор напоследок ободрил, помог решиться. А времени как раз хватило: на все про все.

— Спасибо за содержательную беседу, — искренне благодарю я, правой рукой послав ему воздушный поцелуй. Отрываю-таки ее, решившись, от ограждения.

— Только посмей, — мягко, но с явным проблеском чего-то недоброго, предупреждает меня мужчина.

— Несомненно, — с ухмылкой заявляю ему, отпуская и вторую ладонь. Расставляю руки в сторону, приготовившись к полету, и напоследок желаю ему удачи.

А потом лечу вниз, исполняя свою мечту.

И за то, как мелькают перед глазами огни трассы, моста, фонарей, готова снова повторить все это. Незабываемое зрелище…

* * *

Самая красивая вещь на свете — снегопад. Острые шестиугольные снежинки — маленькие-маленькие, почти прозрачные, если не приглядываться, — укрывают собой землю, за пару часов превращая ее из темно-бурой и грязной в ангельски-чистую, невероятно красивую. Их хоровод увлекает наблюдателей, их труд оценен ими по достоинству. И красота, что излучают своим танцем, запечатлена на полотнах лучших художников. Никто не проходит мимо снежинок…

Я не прохожу.

Лежу на ровной, гладкой белесой земле, блаженно улыбаясь. Смотрю, как ледяные звездочки плавно перекатываются в потоках воздуха, следуя к своей точно намеченной цели. Некоторые из них накрывают мое тело — в первозданном виде, без всякой ненужной требухи вроде одежды, — растворяясь на ней голубоватыми капельками воды. Они скатываются вниз по ребрам крохотными ручейками.

Эти ручейки меня любовно гладят — лучше самых умелых пальцев. Коже настолько приятно, что я даже прикрываю глаза, дабы не упустить ни единого момента наслаждения. Ни одна ночь, даже самая пылкая, несравнима с этими прикосновениями. Будь такие руки у какого-нибудь мужчины, женщины бы выстраивались в очередь к его постели за десяток лет вперед. Я бы точно…

Дышу ровно и успокоено. Меня не тревожат ненужные мысли, у меня не саднит в горле, слез нет больше и не будет. Я в чудесной светлой прострации, из которой нет выхода, даже если очень захочется. Я всю оставшуюся вечность теперь буду лежать, смотреть на снежинки и таять под их касаниями.

Если это Ад, я принимаю его с удовольствием. И ни о чем не жалею.

— Не двигайся, — вдруг велит голос, взявшийся из ниоткуда, когда, завидев особенно большую снежинку и понадеявшись получить больше нежности, чем прежде, я хочу протянуть к ней руку. Дать пальцам коснуться… дать пальцам почувствовать. Но прерывают.

Я замолкаю, застывая в прежней позе, и стараюсь затаить дыхание. Не понимаю, кто рядом и с какой целью, а это даже в загробной жизни здорово пугает.