Топологическая проблематизация связи субъекта и аффекта в русской литературе - [8]

Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса.

Первое, что мы видим в свете проделанного нами анализа тенденций русской литературы, — что нарушенная аффектация Курилова — не частное недоразумение неумелого романиста. Куриловский тип аффектирования целиком и полностью следует классическому канону описания тургеневского юноши. Совершаемое им всякий раз в отношениях с женщинами «возвратное движение», как и конечный удар смертельного недуга сразу после первого любовного поцелуя, десексуализированные воля и мечтательность, жизнь под знаком бытия-к-смерти — всё это набор классических характеристик тургеневского юноши. Его трудовое усилие — опять-таки в духе канона показанное крайне абстрактно — характеризуется, как и вообще его личность, через несоразмерность и неподрасчётность, через «горение». Именно так выглядит трудовое усилие Инсарова и Базарова. Да и смерть Курилова — после операции, почти под ножом хирурга — отсылает нас к смерти Базарова.

 К этой очевидной фигуре подспудно привязана другая — прометеевски-титаническая. Курилов — бывший литейщик, в книге действует и его хромой учитель, «знаменитый на всю страну мастер литейного дела», отсылающий нас к Гефесту. Сама фамилия Курилова, подчёркнутая курением им трубки, призвана усилить эту характеристику «сына земли и океана». Кроме того, его сегодняшнее дело — из области регулирования механических соразмерностей. Более того, «антинебесная» богоборческая позиция Курилова много раз подчёркивается в романе вплоть до самого конца, когда Курилов рассказывает почти дзенскую притчу о слоне, превращённом в механического бога. Выслушав эту притчу, сосед Курилова по палате делает глубокое замечание, что Курилов никакой не атеист, ибо атеисту Бог безразличен. Курилова он называет богоборцем. Всё это — вполне достаточные знаки, чтобы увидеть титанически-прометеевскую природу фигуры Курилова. Подобно ивановскому Прометею, Курилов куёт будущее, будучи несвободен в этой жизни и твёрдо зная основные контуры будущего, из которого он черпает смысл своей сегодняшней жизни (марксистская «свобода как познанная необходимость» — прометеевская свобода).

Главным антагонистом Курилова является отнюдь не женщина — здесь происходит решительный разрыв с тургеневской традицией, — а бывший белый офицер Глеб Протоклитов, сделавшийся образцовым партийцем.[6] Его суть — полный расчёт любого жеста в соединении с безупречной театральной игрой в каждое мгновение. Это — человек без аффектов. На его полюсе — тотальный мимезис, отождествляемый Леоновым с полной технической подрасчётностью, тогда как на полюсе Курилова — радикальная антимиметичность поведения и бунт против калькуляционизма как жизненного начала. Если у Иванова титанический полюс универсума был — в согласии с исходными греческими постулатами — связан с владением техне, с умением расчёта и миметизма, то у Леонова (и, кстати, у Голосовкера) титанический полюс жизни прямо противоположен техне и соответствующей ему идеологии. Как раз заключительная история о механическом слоне наглядно показывает, что техне отнесено в мир богов — правильный бог должен быть механическим. В противном случае мир людей рождает в нём ярость и желание всё крушить на своём пути.

Между полюсами титанического и технического располагается мир форм мимезиса, человеческий театр. Пароходовладелец, играющий обходчика, бывший попечитель учебного округа, играющий Ефрема Сирина, обыватель, играющий старого революционера, поэт, играющий в Вергилия. На этом фоне отдельной линией проходит театр — самая неудачная и неправдоподобная из всех форм жизненной театральности: актёры, играющие актёров. Человеческая жизнь предстаёт перед нами непрерывным усилием мимезиса. Здесь мы видим преемственность от ивановской модели. Однако, в отличие от Иванова, мимезис этот связан с механической предрасчисленностью и повторяемостью уже виденного и уже слышанного. Часы с боем — отождествлённые в одном месте с Паяцем — служат символом такого синтеза в романе. И всякий раз происшествие с часами служит в романе порогом для перехода за пределы расчисленной жизни.

Курилов платит за это потерей своей трубки — метонимического знака своей титанической природы. Её крадёт приручаемый им беспризорник — представитель тех самых будущих поколений, ради которых откладывает он свою жизнь по оси идеологического прошло-будущего. Иронический Леонов таким образом не только поручает беспризорнику (в вымышленном мире Пролетарского Океана подобные ему, между прочим, испортили всю благостную картину будущего, наплевав автору и Курилову на шляпы) кастрировать Прометея, но и ставит под сомнение всю куриловскую идею оправданности мира жизни в будущих поколениях. А затем механический мир убивает и его самого, познавшего другое измерение жизни — скальпелем на операционном столе. Титаническое присутствие эпохи идеологических мифов разламывается под собственной тяжестью, два измерения не способны совместиться, аффект не вмещаем в человеческое измерение, замкнутое идеологической онтологизацией. Взгляд Леонова не только ироничен, но и пессимистичен. В этом он — следует за Ивановым.