Топологическая проблематизация связи субъекта и аффекта в русской литературе - [9]

Наибольший интерес представляет, однако, топологическая устроенность романа — то, что согласно его названию, есть «дорога на океан». Дорога на Океан есть, прежде всего, дорога к географическим пределам железной дороги, политначальником которой является Курилов. Он мечтает доехать на конечный пункт своей Волго-Ревизанской дороги, чтобы увидеть океан. По идее, это должен быть Тихий Океан, но описание дороги (уводящей куда-то в среднюю Азию) и целый ряд других знаков не вяжется с такой географической определённостью. Курилов, кстати, так и не может доехать до океана, пересекая огромные пространства. Позволю себе предположить, что это движение по расположенной среди степей дороге и образует сам географический океан — тот же самый континент-океан, о котором толковали евразийцы. Поэтому бесконечность пути к нему и носит актуальный, внутри себя законченный характер.

Но у дороги на океан есть и другое измерение: оно связано с совместными путешествиями автора и Курилова в будущее, к точке мировой революции, основные события которой, согласно моде того времени, происходят в индийском океане и Юго-Восточной Азии. И итоговое всемирное государство просто так и называется — Океан (как и его столица). Этим воображаемым путешествиям Курилов посвящает свой редкий досуг, именно оттуда он черпает смысл и энергию своих действий. Эти две дороги на океан для Курилова тесно связаны: «реальный» океан существует для него только в воображении, Океан будущего для него куда более реален в своей непреложности осуществления. Но тем самым выявляется скрытая у евразийцев особенность их топологии: пространственность географическая — лишь функция от утопического конструирования пространств предвместимости человека. Горизонталь протяжённости подчинена вертикали, но это не вертикаль отношений с небом, но вертикаль отношений с некоторым концептом готового будущего. Подчинение это, как выявляет Леонов, заставляет сам поток времени распадаться на две формы: утопическое временение, в котором есть прошлое и будущее, но отсутствует настоящее (этот модус Леонов называет «потомок смотрит в прошлое») и временение жизненное, в котором есть только настоящее, только переживание актуального момента (поцелуя, боли, тоски, утраты…). Этот второй тип временения, проводящий трансгрессивную границу между пространственностью географической и утопической, открывается под знаком бытия-к-смерти. Переживание настоящего даётся Курилову только на пороге смерти, только в работе сознания смертельности своего недуга. Весьма не случайно, что его болезнь — почти цитата из «Смерти Ивана Ильича»: Курилов так же болен раком почки. В этом измерении бытия-к-смерти нам открывается ещё одна сторона океана, которая евразийцам с их родовыми иерархиями была просто закрыта — то самое греческое его понимание как границы между пространством жизни и пространством смерти. Океан как трансгрессивная граница пространства жизни вторгается в сцепленность географического и воображаемого, давая размерность собственно человеческому измерению: Курилов-человек, а не партийный деятель, не элемент большой машины, открывается нам и себе только в бытии-к-смерти.

И хотя явно видно желание Леонова изобразить «человека с большой буквы», но место человека — пустое, что лишний раз подчёркивается символической кастрацией Курилова: представитель столь любимого им племени завтрашнего дня, спасённый от расправы и поселенный у себя в комнате беспризорник бежит, прихватив с собой трубку Курилова — знак самой его титанической природы и имени. Совершенно в традиции тургеневских юношей попытка таксономизации человеческого присутствия происходит в природном ландшафте (Курилов находится в санатории), в ней участвует женщина (первый любовный поцелуй в жизни Курилова, обходившегося с умершей женой как с партийным товарищем, без поцелуев), и сразу за первым поцелуем, описанным совершенно в тургеневском духе, следует жестокий кризис болезни, оказавшийся агонией. Так и не собравшись в таксономию, фигура человека рассыпается на плане настоящего. Однако в финальной сцене, где по тургеневскому канону происходит философское примирение с сущим, выясняется, что «с выходом из настоящего реальность Курилова становилась теперь не меньше нашей». В последнем путешествии в победившее мировое коммунистическое государство тень Курилова, подобно горе, возвышается над просторами вселенной. Как и положено титану, Курилов оказался бессмертным. Однако бессмертие это собирает его присутствие в утопическом измерении. Более того, конечные строки романа смешивают в неразличимое единство пространство воображаемых путешествий в будущее и актуальный момент существования путешествующих. «И хотя наши москвошвеевские пиджаки промокли до самых плеч, мы выступили из-под укрытия и молча пошли по дороге, неминуемой для всех, кто выходит из дому в непогоду». Довольно двусмысленный конец не только в связи с явной цитатой из Мандельштама[7] («я — человек эпохи москвошвея, смотрите, как на мне топорщится пиджак, как я ступать и говорить умею»), но и имея ввиду неминуемость дороги: каждый идущий, по всей видимости, вынужден в данную «непогоду» проделывать мёртвую петлю Курилова, обретая подлинную реальность в утопическом протяжении, или стираясь с лица земли силами власти, подобно его антагонисту, бывшему белому офицеру Глебу Протоклитову. Трансгрессивная граница смерти перестаёт быть, как у Тургенева и Тютчева, мигом, тщетно удерживающим в себе человеческое присутствие. Из ивановской модели делается трезвый вывод: бессмертие титанов в их противостоянии богам, соединённое с мечтой о достижении соборной гармонии во Дионисе, создаёт пространство предвместимости для таксономизации человеческого присутствия в пространстве идеологически захваченного воображаемого, подчиняющего себе и по-своему реорганизующего знаки реальности.