Топологическая проблематизация связи субъекта и аффекта в русской литературе [заметки]

1

 К сожалению, его трактовки нашей проблемы не могут здесь стать объектом даже беглого рассмотрения, ибо это слишком большая и отдельно стоящая тема. Ограничусь только замечанием, что, на мой взгляд, его способы сопряжения субъективности и аппаратов аффектации не оказали столь прямого влияния на последующую русскую литературу, сколь оказал его тургеневский психоавтомат, тогда как влияние на европейскую литературу несомненно. Почему так случилось — тема слишком сложная, чтобы можно было её здесь затрагивать «мимоходом».

2

 Именно такого рода коррективы в концепцию «Слов и вещей» составляют одно из оснований работы позднего Фуко над «Историей сексуальности».

3

 Как я предупреждал, у меня нет возможности вводить философскую терминологию. За разъяснениями понятия «позитивная аффективная линия» отсылаю к работам Делёза о Ницше и Спинозе, откуда это понятие было частично почерпнуто.

4

 Объёмный и очень ценный обзор тютчевского универсума дан Ю. Лотманом: Ю. Лотман«Поэтический мир Тютчева» — Избранные статьи, Таллинн, 1993, т.3, с. 145-172.

5

 Для сопоставления русско-советской модели учреждения себя через греческие источники с разными европейскими моделями крайне продуктивна книга: Lacoue-Labarthe Ph., Nancy J.-L. Le mythe nazi, Editions de l’aube, 1991.

6

 Я не хочу усложнять статью добавочным разбором крайне интересной тенденции к гомосексуальной ориентации персонажного поведения в советской, особенно сталинской литературе. Такая тенденция зафиксирована в работах литературоведов (прежде всего Л. Геллера и Т. Лахузена), но остаётся не проработанной теоретически ни философами, ни психоаналитиками. Мне представляется, что речь должна идти не о гомосексуализме как таковом, а о перевоссоздании тех проблемных оснований практики признания плоти, которые рождают также и селективное маркирование каких-то типов сексуальных отношений как гомосексуальных, но также создают, вероятно, и другие фильтры селекции эротической энергии и вообще другие традиции порождения эротизма. К сожалению, исследования этой проблемы на русском материале (имея в виду попытки нестандартного подхода к самому толкованию эротизма) мне не известны.

7

 У нас нет возможности обратиться здесь к сопоставлению леоновской и мандельштамовской топологии размещения субъективности. Диалог этих двух систем мироздания (осознанный или неосознанный — не очень важно, тем более что тема «Леонов и Мандельштам» совершенно не исследована) несомненен, и «Стихи о неизвестном солдате», одно из самых глубоких русских философских произведений первой половины века, можно рассматривать как дальнейшее (параллельное, вне механического временения?) развитие основных достижений леоновского топологического гения. Всё, что я смог вместить в рамки данной статьи — эпиграф из Мандельштама, таинственные, очень плохо истолкованные строки из «Стихов о неизвестном солдате», которые в свете построенной генеалогии дают возможность проекции на ось смысла.

8

 Приходит на ум (можно ли сказать — вспоминается?) строчка из Б. Гребенщикова: «долгая память страшнее, чем сифилис…» Видимо, следует предположить для русского семиозиса существенно иной способ функционирования аппаратов памяти в связывании субъекта и аппаратов аффективности по сравнению с европейской культурой.

9

 Ещё ждёт своего анализа «Пирамида», последний роман Леонова, начатый вскоре после завершения «Дороги на океан» и писавшийся до конца жизни. В «Дороге» важная для всей предшествующей традиции проблема отношения с Богом разработана крайне глухо — отчасти по цензурным соображениям, отчасти из-за незрелости мысли. В «Пирамиде» она выходит на первый план, сталкивая при этом модели «океан» и «лес» в крайне любопытном хаосмосе.