Топологическая проблематизация связи субъекта и аффекта в русской литературе [заметки]
1
К сожалению, его трактовки нашей проблемы не могут здесь стать объектом даже беглого рассмотрения, ибо это слишком большая и отдельно стоящая тема. Ограничусь только замечанием, что, на мой взгляд, его способы сопряжения субъективности и аппаратов аффектации не оказали столь прямого влияния на последующую русскую литературу, сколь оказал его тургеневский психоавтомат, тогда как влияние на европейскую литературу несомненно. Почему так случилось — тема слишком сложная, чтобы можно было её здесь затрагивать «мимоходом».
2
Именно такого рода коррективы в концепцию «Слов и вещей» составляют одно из оснований работы позднего Фуко над «Историей сексуальности».
3
Как я предупреждал, у меня нет возможности вводить философскую терминологию. За разъяснениями понятия «позитивная аффективная линия» отсылаю к работам Делёза о Ницше и Спинозе, откуда это понятие было частично почерпнуто.
4
Объёмный и очень ценный обзор тютчевского универсума дан Ю. Лотманом: Ю. Лотман«Поэтический мир Тютчева» — Избранные статьи, Таллинн, 1993, т.3, с. 145-172.
5
Для сопоставления русско-советской модели учреждения себя через греческие источники с разными европейскими моделями крайне продуктивна книга: Lacoue-Labarthe Ph., Nancy J.-L. Le mythe nazi, Editions de l’aube, 1991.
6
Я не хочу усложнять статью добавочным разбором крайне интересной тенденции к гомосексуальной ориентации персонажного поведения в советской, особенно сталинской литературе. Такая тенденция зафиксирована в работах литературоведов (прежде всего Л. Геллера и Т. Лахузена), но остаётся не проработанной теоретически ни философами, ни психоаналитиками. Мне представляется, что речь должна идти не о гомосексуализме как таковом, а о перевоссоздании тех проблемных оснований практики признания плоти, которые рождают также и селективное маркирование каких-то типов сексуальных отношений как гомосексуальных, но также создают, вероятно, и другие фильтры селекции эротической энергии и вообще другие традиции порождения эротизма. К сожалению, исследования этой проблемы на русском материале (имея в виду попытки нестандартного подхода к самому толкованию эротизма) мне не известны.
7
У нас нет возможности обратиться здесь к сопоставлению леоновской и мандельштамовской топологии размещения субъективности. Диалог этих двух систем мироздания (осознанный или неосознанный — не очень важно, тем более что тема «Леонов и Мандельштам» совершенно не исследована) несомненен, и «Стихи о неизвестном солдате», одно из самых глубоких русских философских произведений первой половины века, можно рассматривать как дальнейшее (параллельное, вне механического временения?) развитие основных достижений леоновского топологического гения. Всё, что я смог вместить в рамки данной статьи — эпиграф из Мандельштама, таинственные, очень плохо истолкованные строки из «Стихов о неизвестном солдате», которые в свете построенной генеалогии дают возможность проекции на ось смысла.
8
Приходит на ум (можно ли сказать — вспоминается?) строчка из Б. Гребенщикова: «долгая память страшнее, чем сифилис…» Видимо, следует предположить для русского семиозиса существенно иной способ функционирования аппаратов памяти в связывании субъекта и аппаратов аффективности по сравнению с европейской культурой.
9
Ещё ждёт своего анализа «Пирамида», последний роман Леонова, начатый вскоре после завершения «Дороги на океан» и писавшийся до конца жизни. В «Дороге» важная для всей предшествующей традиции проблема отношения с Богом разработана крайне глухо — отчасти по цензурным соображениям, отчасти из-за незрелости мысли. В «Пирамиде» она выходит на первый план, сталкивая при этом модели «океан» и «лес» в крайне любопытном хаосмосе.
Повесть “Первая любовь” Тургенева — вероятно, наиболее любимое из его собственных сочинений — произведение достаточно странное. Достаточно напомнить, что оно было почти единодушно критиками разных направлений сочтено “неприличным”, оскорбляющим основы общественной морали. И не только в России, но и во Франции, так что для французского издания Тургеневу даже пришлось дописать полторы страницы текста, выдержанного в лучших традициях советского политического морализаторства 30-х годов (мол, что только испорченность старыми временами могла породить таких персонажей, тогда как сегодня…)Данная статья написана на основе доклада, прочитанного в марте 2000 год в г. Фрибурге (Швейцария) на коллоквиуме “Субъективность как приём”.
Когда в России приходит время решительных перемен, глобальных тектонических сдвигов исторического времени, всегда встает вопрос о природе города — и удельном весе городской цивилизации в русской истории. В этом вопросе собрано многое: и проблема свободы и самоуправления, и проблема принятия или непринятия «буржуазно — бюргерских» (то бишь городских, в русском представлении) ценностей, и проблема усмирения простирания неконтролируемых пространств евклидовой разметкой и перспективой, да и просто вопрос комфорта, который неприятно или приятно поражает всякого, переместившегося от разбитых улиц и кособоких домов родных палестин на аккуратные мощеные улицы и к опрятным домам европейских городов.
Данное интересное обсуждение развивается экстатически. Начав с проблемы кризиса славистики, дискуссия плавно спланировала на обсуждение академического дискурса в гуманитарном знании, затем перебросилась к сюжету о Судьбах России и окончилась темой почтения к предкам (этакий неожиданный китайский конец, видимо, — провидческое будущее русского вопроса). Кажется, что связанность замещена пафосом, особенно явным в репликах А. Иванова. Однако, в развитии обсуждения есть своя собственная экстатическая когерентность, которую интересно выявить.
В сборник вошли наиболее значительные и достоверные воспоминания о великом русском писателе А. С. Грибоедове: С. Бегичева, П. Вяземского, А. Бестужева, В. Кюхельбекера, П. Каратыгина, рассказы друзей Грибоедова, собранные Д. Смирновым, и др.
История и современность, № 1, март 2005 56-77.
Книга посвящена истории отечественной фотографии в ее наиболее драматичный период с 1917 по 1955 годы, когда новые фотографические школы боролись с традиционными, менялись приоритеты, государство стремилось взять фотографию под контроль, репрессируя одних фотографов и поддерживая других, в попытке превратить фотографию в орудие политической пропаганды. Однако в это же время (1925–1935) русская фотография переживала свой «золотой век» и была одной из самых интересных и авангардных в мире. Кадры Второй мировой войны, сделанные советскими фотографами, также вошли в золотой фонд мировой фотографии. Книга адресована широкому кругу специалистов и любителей фотографии, культурологам и историкам культуры.
В этой книге последовательно излагается история Китая с древнейших времен до наших дней. Автор рассказывает о правлении императорских династий, войнах, составлении летописей, возникновении иероглифов, общественном устройстве этой великой и загадочной страны. Книга предназначена для широкого круга читателей.
Современная японская культура обогатила языки мира понятиями «каваии» и «кавайный» («милый», «прелестный», «хорошенький», «славный», «маленький»). Как убедятся читатели этой книги, Япония просто помешана на всем милом, маленьком, трогательном, беззащитном. Инухико Ёмота рассматривает феномен каваии и эволюцию этого слова начиная со средневековых текстов и заканчивая современными практиками: фанатичное увлечение мангой и анимэ, косплей и коллекционирование сувениров, поклонение идол-группам и «мимимизация» повседневного общения находят здесь теоретическое обоснование.
В настоящей книге рассматривается объединенное пространство фантастической литературы и футурологических изысканий с целью поиска в литературных произведениях ростков, локусов формирующегося Будущего. Можно смело предположить, что одной из мер качества литературного произведения в таком видении становится его инновационность, способность привнести новое в традиционное литературное пространство. Значимыми оказываются литературные тексты, из которых прорастает Будущее, его реалии, герои, накал страстей.