Топологическая проблематизация связи субъекта и аффекта в русской литературе - [6]
В-третьих, крайне любопытно истолкование божественной свободы, которой, в отличие от Прометея, обладает созданный им род человеческий. По сути дела, этой свободе приданы все характеристики удержания от действия, свойственного классическому типу тургеневского юноши (типа Рудина или Лаврецкого): разрушительная рефлексия создаёт импульсы для действия сразу во многих направлениях, в результате чего всякое действие в тот же момент направлено и навстречу самому себе. По сути дела, человек размещён у Иванова в пространстве между ressentiment и возвратным движением: с одной стороны людей определяет их титаническая природа с присущей ей жаждой мести и желанием «стать как боги», с другой — «божественная свобода», реализуемая как самозачёркивающееся действие. Соответственно, таксономизирование человеческого присутствия дано у Иванова динамически: реальное состояние распри и смертного предела бытию единицы — только функция от виртуального, исходно заданного человеческой природе в её божественном аспекте состояния бессмертного соборного единения «во младенце Дионисе». Это можно выразить и через символику распятия. Она у Иванова — двойная. С одной стороны, Прометей распятый, распятый на своей титанической жажде мести за отсутствие возможности быть свободным, с другой — Дионис распятый — начало соборной гармонии универсума, разорванное на тысячи частей «не готовым» к соборному перерождению миром, на деле распятое на своей божественной свободе, лишённой возможности привнести в этот мир действие.
Таким образом, мы видим у Иванова, что для таксономизации человека, пользуясь средствами русского языка и топологиями русской литературы, необходимо структурно-топологическое усложнение символики крёстной муки Спасителя. Точнее, сама фигура Спасителя приобретает сложное наполнение, оказываясь крайне амбивалентной. Только такая амбивалентностьпозволяет удерживать мерцающее присутствие человека в русском семиозисе.
Человек, таким образом, размещён у Иванова в напряжении поля, образуемого полюсами титанического и божественного. Предел божественного, его абсолютный полюс — «неведомый Бог», Единый и Предсущий, лишь зеркальным отражением которого на «бездне вод» является конкретный Зевс-Кронид (и все его вариации из истории религий). Предел титанического, его абсолютный полюс — Океан, неподвластная и непокоримая самим богам первородная стихия, отражением на глади которой только и удерживают существование все симулякры Единого. Не только человек, созданный по образу и подобию Пандоры — женской половины, высвобожденной из себя Прометеем, но и боги являются продуктом мимезиса, и основание всего этого марева отражений, мешающего земному универсуму соборно преобразиться под сенью дионисовой любви — Океан.
Лично для меня в свете ивановских реформ тургеневской топологии становятся открытыми для вопрошания те сложные мыслительные и литературные поиски, которые происходили в России 20-30-х годов. Не только построенный Бахтиным в «Проблемах поэтики Достоевского» и особенно в «Рабле» мир амбивалентных соответствий предстаёт закономерным этапом в религиозных и философских поисках места свершения присутствия Человека средствами русского семиозиса. Что менее очевидно, в том же ряду занимают место и первые евразийцы. Религиозная и геополитическая составляющие их движения перестают восприниматься как две разнородные половинки. Следуя за Ивановым, легко понять, что Океан и Бог — требуют взаимного удостоверения при динамическом конституировании фигуры русского мира. Континент-океан, пронизанный линиями номадического становления по горизонтали, и новым изводом соборного православия по вертикали — эта модель становится на своё место, если видеть в ней конкретную топологическую реализацию ивановских построений. Более того, именно в свете тех проблем, которые включила в себя ивановская топология — и оказалась не способной к их переплавке в новом проблемном синтезе, становятся понятными и причины, по которым евразийство так и не сумело представить годной к развитию теории и идеологии, конкурирующих с ленинизмом. Гермафродитическая составляющая концепции, связанная с замкнутым в себе миром континента-океана, и религиозная составляющая, связанная с соборным православием, оказались в тех же проблемных отношениях, что и две крестологические модели Иванова. Но если запутанность вполне допустима в художественном произведении (добавляя ему дополнительной трагедийности), то в теоретической концепции отсутствие единства оснований взрывает её изнутри. Здесь требуется пересмотр банальных взглядов на саму божественную Личность, а православие того времени (да и сегодняшнего), увы, крайне слабо в теоретическом отношении. Становится понятен интерес Карсавина к европейской средневековой схоластике, там можно было бы найти новый материал для развития ивановских топологий, построенных на основе греческих мифов, но, к сожалению, Карсавин не обладал в этой области подготовкой, сравнимой с подготовкой Иванова в области греко-римской мифологии, что и понятно, если сравнить научный уровень исследований в той и другой области, каким он был в первую декаду века…
Повесть “Первая любовь” Тургенева — вероятно, наиболее любимое из его собственных сочинений — произведение достаточно странное. Достаточно напомнить, что оно было почти единодушно критиками разных направлений сочтено “неприличным”, оскорбляющим основы общественной морали. И не только в России, но и во Франции, так что для французского издания Тургеневу даже пришлось дописать полторы страницы текста, выдержанного в лучших традициях советского политического морализаторства 30-х годов (мол, что только испорченность старыми временами могла породить таких персонажей, тогда как сегодня…)Данная статья написана на основе доклада, прочитанного в марте 2000 год в г. Фрибурге (Швейцария) на коллоквиуме “Субъективность как приём”.
Данное интересное обсуждение развивается экстатически. Начав с проблемы кризиса славистики, дискуссия плавно спланировала на обсуждение академического дискурса в гуманитарном знании, затем перебросилась к сюжету о Судьбах России и окончилась темой почтения к предкам (этакий неожиданный китайский конец, видимо, — провидческое будущее русского вопроса). Кажется, что связанность замещена пафосом, особенно явным в репликах А. Иванова. Однако, в развитии обсуждения есть своя собственная экстатическая когерентность, которую интересно выявить.
Когда в России приходит время решительных перемен, глобальных тектонических сдвигов исторического времени, всегда встает вопрос о природе города — и удельном весе городской цивилизации в русской истории. В этом вопросе собрано многое: и проблема свободы и самоуправления, и проблема принятия или непринятия «буржуазно — бюргерских» (то бишь городских, в русском представлении) ценностей, и проблема усмирения простирания неконтролируемых пространств евклидовой разметкой и перспективой, да и просто вопрос комфорта, который неприятно или приятно поражает всякого, переместившегося от разбитых улиц и кособоких домов родных палестин на аккуратные мощеные улицы и к опрятным домам европейских городов.
«Палли-палли» переводится с корейского как «Быстро-быстро» или «Давай-давай!», «Поторапливайся!», «Не тормози!», «Come on!». Жители Южной Кореи не только самые активные охотники за трендами, при этом они еще умеют по-настоящему наслаждаться жизнью: получая удовольствие от еды, восхищаясь красотой и… относясь ко всему с иронией. И еще Корея находится в топе стран с самой высокой продолжительностью жизни. Одним словом, у этих ребят, полных бодрости духа и поразительных традиций, есть чему поучиться. Психолог Лилия Илюшина, которая прожила в Южной Корее не один год, не только описывает особенности корейского характера, но и предлагает читателю использовать полезный опыт на практике.
Среди всех предметов повседневного обихода едва ли найдется вещь более противоречивая и загадочная, чем зеркало. В Античности с ним связано множество мифов и легенд. В Средневековье целые государства хранили тайну его изготовления. В зеркале видели как инструмент исправления нравов, так и атрибут порока. В разные времена, смотрясь в зеркало, человек находил в нем либо отражение образа Божия, либо ухмылку Дьявола. История зеркала — это не просто история предмета домашнего обихода, но еще и история взаимоотношений человека с его отражением, с его двойником.
В книге собраны беседы с поэтами из России и Восточной Европы (Беларусь, Литва, Польша, Украина), работающими в Нью-Йорке и на его литературной орбите, о диаспоре, эмиграции и ее «волнах», родном и неродном языках, архитектуре и урбанизме, пересечении географических, политических и семиотических границ, точках отталкивания и притяжения между разными поколениями литературных диаспор конца XX – начала XXI в. «Общим местом» бесед служит Нью-Йорк, его городской, литературный и мифологический ландшафт, рассматриваемый сквозь призму языка и поэтических традиций и сопоставляемый с другими центрами русской и восточноевропейской культур в диаспоре и в метрополии.
Владимир Викторович Большаков — журналист-международник. Много лет работал специальным корреспондентом газеты «Правда» в разных странах. Особенно близкой и любимой из стран, где он побывал, была Франция.«Кофе и круассан. Русское утро в Париже» представляет собой его взгляд на историю и современность Франции: что происходит на улицах городов, почему возникают такие люди, как Тулузский стрелок, где можно найти во Франции русский след. С этой книгой читатель сможет пройти и по шумным улочкам Парижа, и по его закоулкам, и зайти на винные тропы Франции…
Книга известного советского режиссера, лауреата Ленинской премии, народного артиста СССР Б.А.Покровского рассказывает об эстетике современного оперного спектакля, о способности к восприятию оперы, о том, что оперу надо уметь не только слушать, но и смотреть.
Книга посвящена теории и практике литературного псевдонима, сосредоточиваясь на бытовании этого явления в рамках литературы русского зарубежья. В сборник вошли статьи ученых из России, Германии, Эстонии, Латвии, Литвы, Италии, Израиля, Чехии, Грузии и Болгарии. В работах изучается псевдонимный и криптонимный репертуар ряда писателей эмиграции первой волны, раскрывается авторство отдельных псевдонимных текстов, анализируются опубликованные под псевдонимом произведения. Сборник содержит также републикации газетных фельетонов русских литераторов межвоенных лет на тему псевдонимов.