Тайна озера Золотого. Книга 2 - [46]

— Да-а?! — в удивлении закрутил головой Егор.

— Слушай дальше, — тут же добавил Виктор. — Я тогда до самого утра так и не уснул. Искрутился, полпачки искурил. Думал, если еще раз придет — не выдержу. Что я, железный, что ли? До смерти бабы захотелось. Пусть, думаю, хоть какая на лицо, — мне с него воду, что ли, пить?

Утром выхожу, та баба опять у печи возится, хлеб печет. Зашел в избу, а там старик сидит, чай из блюдечка швыркает. Я присел напротив, а он на меня не глядит. Нашвыркался, блюдечко поставил на столик и спрашивает меня с упреком в голосе-то, мол, пошто не уважаю его. Я ему отвечаю, что, мол, как не уважаю, а сам думаю, видел все-таки старый, как баба-то ко мне в чум приходила. Тогда, говорит, пошто Евдокию не тронул, пошто мужем ей не был прошлой ночью. Мы ж, говорит, как договаривались-то, или забыл?! Я и обалдел. Вот, думаю, что. Сижу, ни есть, ни пить, да и смотреть на старика не решаюсь. Все, думаю, шутит старый-то… О каком договоре речь?! Ничего не помню, хоть убей! Так до вечера и ломал себе голову, все думал да сомневался, никак в толк взять не мог.

А как вечер настал, опять сомнения взяли. И сомнения, и страх, веришь, нет? Что за баба?! Вдруг какая уродина последняя, и никто с ней жить не хочет или не может. Тогда что да и как я с ней делать-то буду, если придет?! — Виктор говорить стал тише, рассеянно. — Стемнело. Я лежу весь натянутый, как трос через реку, боюсь пошевелиться, вслушиваюсь, что там, за берестяной перегородкой-то, делается. Долго так пролежал. Но прошлая-то ночь сказалась, постепенно расслабился и уснул.

Виктор опять закурил, поднялся с чурбака и заходил по двору. Потом подошел, сел прямо на нарту-стол и продолжил, глядя в проем между конюшней и сараем:

— Проснулся, когда она опять ткнулась головой мне под мышку и руку осторожно на грудь положила. И снова началось у нас молчаливое и неподвижное лежание. Веришь, нет, все во мне напряглось, штаны того и гляди лопнут, а сделать ничего не могу. Ну хоть бы издали взглянуть на нее — стара, молода ли?! С полчаса прошло, она опять, как в прошлый раз, вздохнула и вылезать начала. Вот тут-то я и не выдержал, точно леший в меня влез. Сам-то вроде и хочу, но боюсь и сомневаюсь, а он, этот леший-то во мне, как схватит ее да под себя… — закончил Виктор шепотом.

Шепотом же и продолжил:

— Много я баб, Егор, перепробовал на своем недолгом веку, и до армии, и после, а такого никогда не было. Вот и сейчас, будто сон какой рассказываю тебе. Что только она со мной не вытворяла, как только не вертелась, как не подставляла себя, но ничего бесстыдного не было, все вроде бы как у людей, да не все, и так, и не так! Как огнем то здесь, то там обожжет — не больно, даже щекотно — и тут же сладко остудит. Обовьет меня своим телом, где голова, где ноги — не понять, и снова опалит да остудит, опалит да остудит… И так, веришь, нет, до самого рассвета.

Виктор облизал сухие губы. Взял бутылку, но тут же опять поставил.

— А светать стало — точно растворилась. Я и опомниться-то не успел, а бабы нет — растаяла. И опять не разглядел, не ощупал, как хотел. Все точно в бреду каком, будто внутри взрыва побывал. Всего она меня выпила, высосала, выжала. А в башке и в теле такая услада, такой сироп, точно в самый первый раз все это испробовал. И веришь, нет, — Виктор быстро взглянул на дом, — с Настюхой моей… ни в какое сравнение.

Егор смотрел на друга, а память выдавала ему другое лицо — Ивана Паклина, отца Виктора. Иван-Праздник, или Пол-Ивана, как звали безногого инвалида взрослые, а они, ребята, — дядей Ваней. Он был душой пацанов. Его любили за простоту и веселость, озорство и порядочность. До обеда он всегда с ребятишками. Где свои, где чужие, не различал. Едва загремит его таратайка, мальчишки тут же срываются с места и летят к нему навстречу. Где детский смех, игры и забавы, там и дядя Ваня.

А вот после обеда дядя Ваня другой. Грустный, жесткий и пьяный. Когда напивался, громко ругался на все село. Материл власть, проклинал войну, стучал кулаками по своим культям и все плакал и плакал.

Таким и запомнился Егору дядя Ваня Паклин. Хорошо помнит и как однажды нашли дядю Ваню замерзшим под утро прямо у магазина. И как хоронили день спустя. Все село вышло тогда проводить его на местное кладбище. От самого маленького, кто едва ходить начал, до дряхлого старика — все шли за гробом, и все ревели. А впереди несли три его медали на подушечках и… таратайку — «ноги», как он часто ее называл. Егорке тогда шесть лет было.

Из девяти сыновей один лишь Виктор в него пошел. Такой же гибкий, стройный и кудрявый, как отец до войны, те же яркие и влажные серо-голубые глаза, сочные красивые губы. Озорная улыбка, прищур проказника и соблазнителя. А уж что вытворять начал, едва в силу юношескую вошел, что делать стал с женским полом, отцу и не снилось. Уже в восьмом классе Виктор такие фокусы выкидывал с девицами намного старше себя, что матери приходилось краснеть за сына. И краснеть, и гордиться, поскольку он действительно все больше и больше походил на отца.

Девочки Витьку, еще маленького, таскали везде с собой и, спрятавшись где-нибудь от взрослых, по очереди целовали его взасос. Он и сам удивлялся, почему девки так липнут к нему. Почему любая на все готова. Почему так прямо и ложатся… Откровенно их спрашивал, а они только смеялись да глаза ему закрывали, когда раздевались…