Если бы Лявона понадобилось описать одним словом, то это слово — мечтатель. Но поскольку никаких ограничений в словах и даже страницах нету, можно рассказать о нём поподробнее. В ту пору, когда мы познакомились, я работал наладчиком на одной из минских телефонных станций, а Лявона, студента, прислали ко мне на практику. Хоть мы общались и не слишком много, за эти две недели я успел его как следует рассмотреть. Среднего роста и сложения юноша с тёмно-русыми, слегка волнистыми волосами, коротко остриженными и торчащими ёжиком на затылке, серо-голубыми глазами и мягкими чертами, ещё помнящими детство. С губ его не сходила блуждающая полуулыбка, а если ему приходилось разговаривать с вами лицом к лицу, то он немного поворачивал голову и смотрел в глаза искоса, избегая взгляда в упор.
Одевался Лявон по-своему ярко: светлая, часто белая рубашка с коротким рукавом контрастировала с непременными чёрными брюками и чёрными туфлями. Рубашка заправлялась в брюки, складки сгонялись за спину, туго затягивался строгий кожаный ремень. Брюки еле заметно лоснились — на отутюженных стрелочках, на заду и сбоку, на кармане, где Лявон хранил ключи от квартиры. Мягкие туфли с круглым носами были густо нагуталинены, но блестели не всегда — Лявон, хоть и носил с собой карманную щётку, часто забывал о ней.
Самым необычным в его внешности были жесты и походка — замедленные и томные, они напоминали движения водолазов, преодолевающих сопротивление водных толщ. Ясный взгляд Лявона двигался ещё медленнее, подолгу останавливаясь на предметах, стенах или областях поверх горизонта. Несмотря на такую странность, речь Лявона приятно удивляла связностью и рассудительностью, а голос — внятностью. Когда ему приходилось рассказывать о себе, например новому знакомому, Лявон опускал на него глаза и негромко, неспешно говорил, что учится в университете, живёт у своей тёти на Жудро, любит музыку и чтение. Знакомого это вполне устраивало, он интересовался, какую именно музыку любит Лявон, читал ли он такое, по нраву ли ему этакое, ну и так далее, как это обычно у молодых людей происходит. Но вообще приятелей у Лявона водилось не слишком много, к общению он не стремился и часто даже избегал его. Сверстники тоже зачастую сторонились его — он казался им чудаковатым из-за своей медлительности, задумчивости и привычки удаляться вниманием от собеседника в окно, к деревьям, далёким домам и небесам.
Жизнь Лявона складывалась из трёх основных составляющих: мечтаний, размышлений и неба. Лявон мечтал всегда и везде — по утрам в постели, по дороге в университет, на лекциях, на перерывах, все вечера и все выходные напролёт. Особенно хорошо ему мечталось глядя на небо. На улице это приводило к спотыканиям и опозданиям, а в помещении Лявон притягивался как магнитом к любому окну. В открытое окно он высовывался, опираясь локтями на подоконник, а к закрытому приближал лицо так близко, что от дыхания на стекле появлялось влажное пятно. Мечты были смутные и неопределённые, о бескрайнем будущем, о светлых свершениях. Иногда он видел себя в просторном математическом кабинете, с мимолётной улыбкой решающим важные научные задачи, иногда — на залитой солнцем набережной, широким жестом указывающим кому-то, в каком месте нужно заложить новый жилой массив.
Порой грёзы покидали будущее, приближались к настоящему и принимали форму прекрасных девушек, которые могли бы ему встретиться на улице или в коридорах университета. Их силуэты и профили, ускользающие, полупрозрачные, одновременно будоражили его и приводили в состояние приятной грусти. А изредка мечты сгущались до спортивного велосипеда, и Лявон катил на нём по прохладным, росистым утренним шоссе. Мимо проплывали лёгкие летние рощи, сверху его сопровождали огромные и дружелюбные облака. Устав крутить педали, Лявон элегантно притормаживал рядом с хутором, услужливо оказавшимся на развилке дороги. Облака останавливались. Из сеней взволнованно выходила прекрасная хуторянка. Вспыхнув и потупившись, она давала ему напиться воды из ковшика. Лявон доставал мобильный телефон — ещё одна слабая материальная мечта — записывал её номер и тут же трогался дальше, не желая замутнять идеал банальным разговором.
Изредка Лявону случалось смотреть в окно вместе с кем-то ещё, и тогда он с одного взгляда безошибочно определял степень душевного родства с этим человеком: если тот опускал глаза вниз, к улице и прохожим, то надолго получал низкую оценку. К людям, смотрящим на облака вместе с ним, Лявон чувствовал расположение, но и здесь были свои тонкости. Если человек начинал придумывать, на что похоже то или иное облако, Лявон морщился. Небо — прекрасно само по себе, в его плавном величественном изменении, и сравнения облаков с предметами принижали небеса и свидетельствовали о слишком практическом складе ума. Поскольку практиками оказывались решительно все, Лявон с некоторого времени предпочитал созерцать облака в одиночку, чтобы лишний раз не разочаровываться в знакомых. Однажды он подумал, что и прекрасная хуторянка, скорее всего, стала бы радоваться похожести облаков на львов, китов или человеческие головы, а то и похуже — могла бы опустить взгляд, зевнуть в узкую ладошку и сказать, что ей скучно и хочется на танцы. Своей силы её образ от этого ничуть не утратил, и даже наоборот, но с тех пор он проезжал мимо её дома только после заката, когда небо уже погасало.
