Венок Петрии

Легко могу себе представить, что, начав бегло проглядывать эту книгу, иной читатель поморщится: «Свекровь моя, сука, померла в Вишневице точно так, как я ей сулила… Добривое без меня недолго мыкался… Но я тебе ишо не рассказала, что допрежь того было…» И это под таким поэтическим названием — «Венок Петрии»?! Рассказ малограмотной женщины, чуть ли не застенографированный и нисколько не обработанный?!

Что ж, всякий бывает читатель. Бывает, по одежке встречают и тем вопреки известной пословице ограничиваются.

Однако есть и другой читатель, который, вполне вероятно, имени Драгослава Михаиловича никогда не слыхал, да и о литературе его родной Югославии знает не так уж много, но, любя свою собственную, русскую, не забыл, как «гутарят» друг с другом Григорий Мелехов и Аксинья, какими вроде бы нескладными, неприглаженными словами ведется рассказ о жизни героев Андрея Платонова, как пишут свои письма бойцы Первой Конной у Бабеля.

Случись такому читателю лично познакомиться с Драгославом Михаиловичем, он бы узнал, что и сербский писатель ставит этих авторов очень высоко, иные их страницы помнит наизусть (отметим, что в круг его литературных привязанностей входят еще и Чехов, и Томас Манн, и Всеволод Иванов, и его соотечественник Иво Андрич — кстати, после смерти знаменитого романиста была учреждена премия его имени и первым «лауреатским» произведением стал именно «Венок Петрии»).

Но так уж повелось искони, что знакомство с писателем происходит у нас заочно, и оно, пожалуй, самое верное, подлинное, ибо автор книги предстает в ней перед вами таким, как есть, без всяких прикрас.

Русский читатель впервые услышал голос Драгослава Михаиловича в целом «хоре» прозаиков Югославии, «выступившем» в коллективном сборнике «Последняя высота» (М., ИХЛ, 1970).

К тому времени сорокалетний автор (он родился 20 ноября 1930 года в маленьком сербском городке Чуприя), хотя и дебютировал всего три года назад, уже получил на родине немалую известность. Первый же сборник его рассказов «Фред, спокойной ночи» (1967) был отмечен Октябрьской премией, которая ежегодно присуждается в день освобождения Белграда от фашистов, а роман «Когда цветут тыквы» (1968) некоторые критики считают поворотным пунктом в развитии сербской литературы, находя, что именно в нем получили наиболее ясное и художественно убедительное выражение назревавшие тенденции «возвращения к реализму», тенденции отпора литературному дилетантству и эпигонству, культивировавшим символико-абстрактные, отвлеченные от конкретной действительности формы.

Говоря о большом впечатлении, произведенном книгами Михаиловича, автор предисловия к сербскому изданию «Венка Петрии» (1975) Любиша Еремич видит главную причину этого в тематике и языке писателя.

Действительно, даже в первой его книге, где характернейшие свойства писательской личности еще далеко не проступили с полной ясностью, критика подметила, что автор отстаивает правомерность изображения в литературе самых тривиальных, а точнее сказать — простых житейских обстоятельств, за которыми нет эпигонски назойливого «второго плана» и «иного смысла».

В рассказе «Оспа» теперь, осмысливая его в перспективе дальнейшего творческого пути автора, можно видеть как бы пробу пера для «Венка Петрии», ибо и там уже была сделана попытка воспроизведения живой, непосредственной, «корявой» речи героини, работницы трикотажной фабрики.

Из той же книги и «Лилика» — рассказ, который автор предисловия к сборнику «Последняя высота», представляя его читателям, назвал «кровоточащим». Горестная и мастерски нарисованная фигурка девочки из белградского предместья, дочери женщины, промышлявшей проституцией, напоминает о том, что к моменту выхода первой книги (1967), как сообщил автор в одном газетном интервью, он писал уже десять лет и успел пройти серьезную школу, в частности и суровый «класс» Достоевского.

Лилика — это Милица, чье имя так же неузнаваемо искажено ее верным другом — косноязычным мальчиком Пецей, как искажены и сама жизнь девочки, и многие ее представления о мире.

Жизнь повернулась к девочке самой грубой своей стороной, даже любовь знакома ей лишь в скотском проявлении. И просто больно читать, когда этот ребенок, чуть ли не с младенчества бывший свидетелем всего, что обычно скрыто от посторонних глаз, мимоходом замечает: «Теперь мне это совсем неинтересно. Я уже не маленькая». Поистине «кровоточит» этот неожиданный и беспощадный алогизм раннего и уродливого повзросления!

Но как же все-таки изначально богата человеческая душа, если, даже вконец обделенная судьбой и отовсюду вытесняемая, все-таки наивно тянется к свету, теплу и сама хочет кого-то одарить и утешить. Лилика заботится о своем друге Пеце, а когда ее собираются отдать в приют, девочка беспокоится за будущее своих кукол: «…я решила оставить их Пеце. Но он мужчина, на что ему куклы? Он бы совсем за ними не следил. А им это было бы обидно». (Курсив мой. — А. Т.) В этих словах — вся тоска ее собственной заброшенности.

В романе «Когда цвели тыквы», чье название как бы пародирует название одной книги прошлого века — романа М. Ускоковича «Когда цвели розы», перед читателем снова белградская окраина, разбитая семья, уличная компания. Юноша рассказчик рвется из нее, но его снова затягивает, пока наконец он не оказывается далеко в чужой стране, в эмиграции, где снова и снова перебирает пережитое, исповедуется в нем. Его речь — смесь уличного жаргона с профессиональными спортивными словечками.