Венок Петрии - [2]

В упомянутом выше интервью Драгослав Михаилович не без полемической заостренности сформулировал ту мысль, которая водила его пером в таких рассказах, как «Лилика», а позже — в романе «Когда цвели тыквы»: из осознания того, что ты грязен, можно черпать новые силы для того, чтобы стать чище.

Обдумывая эти слова, я вспоминаю, как Драгослав Михаилович «угостил» нас в Белграде спектаклем талантливого театра «Ателье-212» — «Мария» И. Бабеля. В этой пьесе старый военный размышляет: «…должно же у вас, господа офицеры, хватить мужества посмотреть на карту, узнать, с какого фланга вы обойдены, где и почему нанесено вам поражение… Держать глаза открытыми — мое право, и я не отказываюсь от него». Многое в речах бабелевского героя наивно, но в этом рассуждении — великая мудрость!

Держать глаза открытыми и учит нас настоящая реалистическая литература. «Венок Петрии» еще раз свидетельствует об этом.

Среди тех откровенных и простодушных историй, какими делится с безмолвным слушателем одинокая вдова, — ей, видать, не часто удается отвести душу в разговорах и воспоминаниях, поэтому она не без хитринки все время обещает собеседнику еще о чем-то, до времени пропущенном, рассказать и тем как бы удерживает его, — среди этих историй есть одна — о Витомире.

Как только не объясняет и не толкует причины его семейных злоключений Петрия — даже до колдовства соседки-знахарки дело доходит! Но среди этих хитроумных гипотез есть примечательное наблюдение. Петрия придает неожиданно большое значение тому, что Витомир ездил на работу на шахту по канатной дороге:

«Подумай теперича, каково это рано утром, чуть солнце взойдет, ехать в люльке, ровно в каком самолетике махоньком, над всей этой красотой, над горами да лесами. А под вечер, как солнце зачнет спускаться, снова на всю эту красоту любоваться, токо с другой стороны… Леса то черные и зеленые, ровно глубокая река, то желтые и красные, точно из их пламя пышет, а они колышутся под тобой так, что голова кругом идет».

«Может, наш Витомир о ту пору и привык жить на поднебесной высоте, когда кажинный день мог глядеть сверху на красоту, ровно какой богач, — философствует рассказчица. — А какой он богач?.. Опосля неба рази придется по душе то, что дома ждет? Жена, дети, все токо мешают и из себя выводят. Радости-то никакой».

Неизвестно, верна ли догадка Петрии, и не больше ли мы обязаны тем, что увидели землю с «поднебесной высоты», ее собственной душе, столь же способной проникнуться вероятным, по ее мнению, чужим, чувством или, быть может, наделить других своим собственным, как Лилика — печалиться о судьбе своих кукол.

Важна чутко угаданная героиней опасность оторваться от «того, что дома ждет», пренебречь этим, жить какими-то эфемерными мечтами и надеждами и — в конце концов грянуться с «высоты» о «низкую» действительность, разбиться об нее, как это и случилось с Витомиром.

В самом начале своих рассказов Петрия показывает слушателю семейные фотографии и прибавляет:

«Фотографы тогда дошлые были. Дашь ему малюсенькую карточку, а он те изделает большую. Дашь ему две карточки, а он те изделает одну, навроде вместе сымались. Головы прилепит друг к дружке. Ишо чего добавит, красивую блузку там, иль платье, иль завивку. А мужчинам хороший пинжак, белую рубаху, галстух в петухах… Одежа тогда на нас другая была… Может, и не похоже, да ладно. Красиво зато. Хорошие карточки».

В рассказе самой Петрии все другое, чем на этих «увеличенных фотографиях», неспроста попавших даже в название главы — «Увеличенные фотографии и надоевшие кошки»: «красивое» изображение жизни — и сама жизнь, вернее, ее итоги — горькая старость Петрии с надоевшими, но единственными домочадцами — кошками.

Вместо нежно склоненных друг к другу голов, как на фотографии, — тяжкая семейная жизнь, ненавистница-свекровь, смерть детей, изгнание из дому, короткое «счастье» с трактирщиком, у которого Петрия служила. Да и после второго замужества — «всякое, как на ярманке, как токо промеж людей бывает», вплоть до тяжелейшего увечья Мисы, мужа Петрии, на шахте, его отчаянья, пьянства, до нового обретения себя в труде, а потом медленного угасания в больнице.

Рассказчица ничего не скрывает и не приукрашивает пережитое, а подчас даже нагромождает сверх действительных жизненных тягот еще и подсказанные суеверием страсти, досужие слухи и сплетни.

Так, может быть, в огорчении за Петрию с ее бедами, темнотой и суевериями нам, читателям, возроптать на автора, неустанно заставляющего нас вникать в каждый новый поворот судьбы героини и никак не желающего дать нам ее «увеличенную фотографию», не желающего «чего добавить, красивую блузку там, иль платье, иль завивку»?

Но ведь писатель в этой своей резкости и беспощадности сродни старому Чоровичу, который, по словам Петрии, «даром что доктор, а ругался почище шахтера», но, как справедливо она догадалась, Чорович, «когда тебя ругает, он ругает не потому, что злится на тебя иль ненавидит, а по доброте души своей» — «…на самом-то деле он болесть твою материт, а не тебя».

И вот когда так бесстрашно «держишь глаза открытыми», то не только ясно видишь все дурное, но и особенно цепко замечаешь все, что есть в людях самого лучшего, хотя бы оно было приглушено, затуманено житейской суетой и разными неблагоприятными обстоятельствами.