Дорогие читатели, перед вами, на мой взгляд, прекрасный образец «мужеумной» прозы…
Может быть, для кого-то в наши дни подобное определение покажется сомнительным комплиментом, но для человека верующего и воцерковленного в такой оценке нет ничего обидного. Вспомним преподобную Кассию — церковного гимнографа. Именно ее современники называли мужеумной.
Характер авторской прозы выявляется сразу, с первых строк.
«Ловля ветра, или Поиск большой любви» — это не «женская проза» в худшем понимании этого стиля, когда сладким бредом обволакивается мозг. Это настоящая литература в чеховских традициях, адресованная в равной степени и мужчинам, и женщинам. Иногда прочтешь книгу и потом еще некое время пребываешь в том состоянии, в которое погрузил тебя мастерством своего литературного слога автор. Так вот и книга Ольги Румбах цепляет с первого рассказа. Прочел, и заныла внутри, и напряглась струна растревоженной совести, сочувствия и сопереживания к людям…
Автор показывает нам, что двери счастья открываются изнутри, но чтобы принять сие, человек проходит через боль и страдание. И боль эту автор проживает с каждым рассказом, с каждым героем. Проживает не пассивным созерцателем-бытописателем, а вымаливает каждого своего героя. Сорадуется проявлению настоящей, неэгоистичной любви, пропускает каждую строку, каждое слово через собственное сердце.
Но не просто раны душевные бередит автор, а твердой рукой зашивает и врачует их. Каждый рассказ, как стежок. Больно. Но иначе не соединить вместе ту изначально задуманную Богом целостность, которую мы утрачиваем, помышляя лишь о собственном «я».
Рассказ-молитва, рассказ-стежок… и вот уже словно добрая и умелая мастерица-вышивальщица выводит на холсте картину русской жизни. Жизни, в которой каждый человек может и должен найти свой путь к Свету, к Любви, ко Христу!
наместник Никольского монастыря Омской епархии
Таня сидит в автобусе. Темно. Холодно. Ждет остальных артистов. Они гуляют после концерта — артистам всегда наливают. Татьяна — максималистка. Не выносит неправду. Не выносит пошлость. Не выносит лукавства. Потому и одна. Ремарк когда-то написал: «Самый легкий характер у циников, самый невыносимый — у идеалистов».
Замерзла, постукивает ногами. В голове обрывки стихов:
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой…
А еще (в те годы Есенин в большой моде):
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона
И березы в белом плачут по лесам
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?..
Думает о Дорожкине: «Дорожкин-Дорожкин… А что, собственно, Дорожкин, а вот возьму и выйду замуж за Сашу Беленького. Фамилия у него такая — Беленький. Вон как убивается, сохнет по ней. Фотографирует все время. Ее и — ромашки. Он тоже умный. Тонкий. Правда, глаз у него один. Второй подернут мутной пеленой. Говорит, что второй обращен внутрь себя. И что он там интересно видит? Заднюю стенку черепной коробки? Вот Дорожкин, тот да… А Саша — нет…»
Сцена любви Тани и Дорожкина на фоне слякотной осени, позже — на фоне трескучих морозов, когда все вокруг в волшебном инее. Вот здесь можно: очень хотела ребенка. От любимого. Внематочная — и чуть не умерла. Мама вымолила. Результат — бесплодие. Вероятность забеременеть — один процент.
Автобус. Уже ночь. Возвращаются артисты. Пьяные, похабные. Автобус, громыхая суставами и протыкая ночь желтыми фарами, мчится в Байкальск. В салоне выключен свет, и Тане видно как проносятся мимо мертвенные в лунном свете поля и перелески.
Сами собой складываются строки, под стать пейзажу:
Осень. Все остыло. Ни души, ни звука.
Над рекой клубится призрачный туман.
Может, лучше было б вовсе не родиться
В мир, где правят скука, подлость и обман…
В Байкальске Таня пытается купить квартиру у пьяницы — надоело общежитие. Непрерывно платит ему, а он все откладывает оформление. Перебралась из общежития в его однушку. С воодушевлением носится по магазинам, ищет шторы, книжные полки. Мечтает. И платит, платит старому пройдохе, который все чаще и чаще появляется на пороге ее нового дома, такого желанного.
Дорожкин уходит от жены. К ней… Живут вместе. Очень счастливы. Оба музыканта, оба талантливы, сочиняют семейную оперу. Бешено хохочут. Им хорошо вместе. Однажды звонок в дверь. Его жена. Беременная, месяцев семь. Все. Таня уезжает, бросает квартиру. Не знала о ее беременности? Или знала?
Два года спустя. Уже Крым. Концерт в воинской части. Таня, поблескивая блестками платья, поет: «Внутри твоих следов лед расставания, ну поверни, ну поверни следы обратно… Сквозь чуждые следы, сквозь расстояния по собственным следам, по собственным слезам…»
Сразу двое обращают внимание, пытаются приударить за артисткой: Яворский и прапорщик-украинец. Первый — красиво, второй — тупо. Первый покрутился, поухаживал и уехал. Явился второй. Нет.
Работает в селе. В городе не устроиться. Тоскует. Хочет ребенка. В селе есть пьяница, красивая, пятеро детей. Хочет у нее украсть ребенка. Что-то помешало. Что? Молится: «Господи, дай ребенка, что хочешь возьми, но дай ребенка».
