Тайна озера Золотого. Книга 2 - [45]

Виктор потянулся к бутылке. Наливал медленно, аккуратно, не проронив ни капельки.

— Ну, давай, Егорка, будем здоровы, — поднял он свою стопку и, чокнувшись, так же медленно как наливал, выпил. Закусили «сопливыми» грибами-бычками. Похрустели. Заели хлебом.

— Весь день ехали в сторону гор, — продолжил свой рассказ Виктор. — Ночевали в чуме брата Кузьмы — Кирилла. Это он, стало быть, оленей-то держал. Утром опять пытка на этой нарте. И так до следующего вечера. Как приехали к Хозымову, честно говоря, не помню. Кузьма всю дорогу меня каким-то странным чаем поил. Попью, боль немного спадет, в сон клонит, хоть и тряско лежать, а, видно, засыпал. Совсем смутно помню, как приехали, как чай пили, как старичок седенький меня осматривал, вертел да щупал у ярко горевшего чувала. Что потом было, совершенно не помню.

Проснулся утром, не поверишь, здоровей здорового! Что он там со мной делал, не знаю. Но никаких мазей, никаких отваров. Встал я с лежанки, повернулся вправо, влево, нагнулся слегка, потом сильнее — будто и в помине не было никакой боли в пояснице-то.

— Интересно! — Егор искренне удивился рассказу друга.

— Но это лишь причина, по которой я оказался у старика Хозымова. — Виктор понизил голос и снова оглянулся на занавешенный проем, ведущий в другую комнату. — Хотя знаешь, давай-ка пошли во двор, там и прохладнее, и просторнее, — загадочно добавил хозяин и, взяв со стола недопитую бутылку и обе стопки, первым поднялся и шагнул к дверям. Егору оставалось взять с собой закуску.

— Знаешь, то, что я тебе хочу рассказать, — опять с оглядкой проговорил Виктор, — не для Настюхиных ушей.

Он слегка захмелел, это чувствовалось по голосу, но мысли излагал четко. Они поставили с обеих сторон старой нарты березовые чурбаки и уселись как за стол. Длинная тень накрыла их вместе с обильным дворовым хламом. Грохоча цепью, встала бежевая Пальма — любимая собака хозяина — и с тем же грохотом улеглась у его ног. С огорода тянуло сырой землей, плесенью и свежим сеном. Отовсюду вяло зазвенели комары.

— Ну, давай, дружище, — Виктор снова взялся за бутылку. — Вышел я из хозымовской-то избы и ахнул. Вокруг низкие кряжистые кедры, а сразу за ними горы. Вот они, рукой подать — серые с оскалом, а в расселинах снег, что твой сахар. Место совершенно незнакомое. Чуть ниже избы, шагах в сорока, речка шумит. Меж двух елочек у летней печки женщина в сахе, длинном летнем халате чуть не до пят, суетится. Платок по-вогульски, вот эдак надвинула, — Виктор приставил ладони к вискам, наподобие шор у пугливых коней, — так что лица не видать. Ну, думаю, такая же старая, как и сам старик Хозымов. Однако гляжу, как она бегает то в избу, то к печке, то в берестяной чум, то к речушке, нет, думаю, не такая уж она и старая. Самого Ойки, то есть старика, не видно. Не видно и Кузьмы. Вот, думаю, здорово.

К полудню неожиданно старик появился, словно из-за кедра вышел. Вот тогда я его и рассмотрел повнимательнее. Невысокий, сухонький, чистенький, в глазах внимание и интерес, как у молодого.

Как, спрашивает, спина? Я отвечаю, мол, все нормально, не болит, спасибо тебе большое, пора домой собираться. Он щурится, как от солнца, морщится и странно хихикает себе под нос. Пойдем, говорит, чай пить. Заходим в избу, а столик уже накрыт. На нем не только чай, но и жареная рыба, соленая, вяленая, сливочное масло, ватрушки с брусникой, морошка в сахаре и еще Бог знает что. Короче говоря, наелся я до отвала. Откинулся на шкуры, лежу. А старик встал легко, он и ел-то — щипнул того, другого и все, — встал, то ли щурится, то ли улыбается и все так же хихикает, как давеча.

Когда я проснулся, был уже вечер. Поднимаюсь с лежанки, а стол опять накрыт, и еда другая. Теперь весь стол был заставлен длинными деревянными тарелками, в которых дымилось мясо — вареное, с косточками и хрящами. Огромные куски так манили, что я не выдержал и, не дожидаясь старика, принялся уплетать один кусок за другим. Стало темнеть, но спать я не хотел, поскольку выспался днем. Пришел старик и, продолжая щуриться, предложил мне спать в берестяном чуме. — Виктор встал, закурил и молча заходил по двору.

— Забрался я в тот чум-то, — продолжил он после минутной паузы, — уютно, чистенько, постель из оленьих шкур слоя в три-четыре — мягко, тепло. Улегся, опустил полог. Лежу. Сытый, выспавшийся, здоровый. — Виктор взял хлебный мякиш и стал его мять, выдавая небольшое волнение. — Совсем стемнело. Думаю о Настюхе. Соскучился. Мы тогда всего два месяца с ней прожили. Думаю о ней как о бабе. И вот тут в чум еще кто-то заходит. Шажки легкие, тихие, едва слышимые. Зашуршала одежда, потом мой полог качнулся, и вдруг этот кто-то — бух рядом со мной. Уткнулся головой мне под мышку и замер. Я лежу ни жив ни мертв. Конечно, сразу понял, что это та баба, ну, что днем крутилась то у печки, то на берегу. Я ни гугу, и она ни звука, ни движения.

Виктор опять потянулся к «Беломору», закурил, глубоко затянулся и, выпустив из себя сизую струю дыма, продолжил:

— Короче говоря, лежу весь в напряжении, аж вспотел. А она осторожно так кладет на меня руку, вроде как обнимает и что-то непонятное шепчет. Думаю, вот сейчас войдет старик Хозымов и будет конфуз. Как ему объяснишь, что она сама ко мне залезла. Весь мокрый, мышцы свело, лежу, боюсь пошевелиться. Время идет, надо что-то делать. Если, думаю, шевельнусь, она подумает, что я готов и… Главное, я лица-то ее не видел. Ни лица, ни ног, ни какого возраста. Я же так не могу. Мне если какая баба понравится, ну там лицом и чтобы телом, — Виктор развел в сторону руки и помял пальцами воздух, — короче говоря, только потом могу с ней переспать. А так, не видя, что перед тобой, не могу… — Он опять скосил глаза на дверь избы. — В общем, пролежали мы так, не шевелясь, с полчаса где-то. Потом слышу, как она вздохнула, осторожно убрала с меня свою руку и, пятясь, выбралась из-под полога-то. Зашуршала одеждой и неслышно вышла из чума.