Такая женщина - [20]

Со слов очевидцев Кира знала, что в автобусе он заснул, попросив соседа разбудить его на нужной остановке. Сосед разбудил и обратил внимание, что тот, пробираясь к выходу, нетвердо держался на ногах. «Я тогда подумал, что он выпил… — рассказывал потом парень. — Ну выпил и выпил! Если бы знать, я бы тогда его перевел через дорогу-то, а так только подумал… и все. Если бы знать, я бы его тогда вообще не будил… пусть бы он проехал свою остановку…»

Сережа вышел из автобуса через заднюю дверь и, обойдя его, стал переходить на другую сторону. Он пошел и, наверное, не смотрел по сторонам, наверное, он думал совсем о другом… или просто слишком устал… или был пьян. Пожарная машина неслась без сирены и на полной скорости, шофер заметил Сережу, вышедшего на проезжую часть из-за автобуса, слишком поздно, а он тоже увидел и попытался отступить назад, попятился, но попал ногой на лед, поскользнулся — и упал на дорогу ногами вперед. Автобус еще не успел отойти, и те, кто сидел у окна с той стороны, видели… Парень, который разбудил его на нужной остановке, выскочил из автобуса первый и первый увидел то, что лежало на дороге. Он подходил на ватных ногах, а в стоящем автобусе какая-то женщина истерично кричала на одной ноте:

— А-а-а… Господи, Господи, Господи, Господи… А-а-а!!

Когда-то Вера, потеряв свою мать, сказала Кире, что вместе с матерью в ней самой разрушился, погиб навеки целый слой жизни. «Я тогда тоже немножко умерла вместе с ней», — поделилась Вера. В Кире смерть матери не произвела таких разрушительных действий, и сознание этого причиняло боль; она тогда пережила внезапное потрясение от полной неподготовленности к ее смерти, погоревала, а потом успокоилась и стала жить дальше. К тому же у нее появился Сережа…

Услышав звонок в дверь, она подумала, что это он, и удивилась — зачем ему звонить, когда есть ключ. И снова удивилась, увидев в дверях незнакомого испуганного парня… Тут же, в прихожей у раскрытой двери она потеряла сознание; была у нее такая спасительная особенность — падать в обморок, давая себе мгновенную передышку… только обморок тем и отличается от смерти, что не длится вечно. Потом она оказалась на кухне сидящей на стуле и была почему-то мокрая — наверное, этот парень облил ее, чтобы она очнулась. Именно тогда он и сказал ей:

— Если бы я знал, я бы не стал его будить — пусть бы он проехал!

Дальнейшая последовательность событий, до самых Сережиных похорон, выпала из памяти, но день похорон она запомнила.

У Сережиной матери под Ленинградом, в одном из тихих дачных местечек, был старый дом, в тех местах она и решила похоронить сына — на маленьком лесном кладбище, подальше от городского шума и суеты, от людской толпы и мчащихся без сирены пожарных машин.

На кладбище они приехали в ослепительный солнечный морозный день, и вдруг как будто кто-то посторонний шепнул ей в самое ухо: «Мороз и солнце, день чудесный…» И она прерывисто вздохнула, как перед плачем.

Народу собралось неожиданно много: была его первая жена, был сын, этот мальчик с романтической внешностью Уилфреда Айвенго; мелькнуло тщательно выбритое лицо бывшего старшего научного сотрудника Киселева… К ней протолкалась Натка, посмотрела красными распухшими глазами и вдруг сказала:

— Мама, поплачь…

Нет, она не могла плакать. Так, значит, Натка поверила ей, что Сережа тогда был против семейного обмена, так, значит, она приняла его? А он так и не узнает… Произносили речи, сморкались, переговаривались шепотом. Кира слушала, не понимая ни слова и только стараясь не смотреть на заколоченный гроб: почему-то это было очень важно — ни в коем случае не смотреть. Когда гроб, покачиваясь, стал проваливаться в глубокую могилу, она услышала предобморочный далекий звон в ушах, но усилием воли удержалась на краю сознания, потому что они с Сережиной матерью должны были первыми бросить комья земли на крышку гроба.

Потом возвращались к заказному автобусу, поджидавшему у ворот, а огромное пурпурное солнце, остывая, уже висело над самым горизонтом. Кира запомнила навсегда этот огненный расплавленный шар над белым заснеженным кладбищем, и тишину, и скрип снега под непослушными ногами, и Сережину мать, которую вели под руки его сестра и его сын… А Кира шла сама, и никто даже не догадывался, что на самом-то деле она осталась там, с ним.

Спасла ее простая вещь — необходимость ежедневно ходить на студию, а значит, встать с кровати, помыться, почистить зубы, причесаться, то есть произвести ряд действий, которые создавали видимость если не нормальной, то все-таки жизни. Вот когда Кира поняла, почему сотрудники Сережиного НИИ, несмотря ни на что, упрямо продолжали ходить в институт и даже писали диссертации… Она работала над сценарием, созванивалась с актерами и по-прежнему регулярно появлялась на экране. Просматривала отснятый материал и удивлялась, увидев свое молодое, без морщин лицо — оно почти совсем не изменилось, только глаза стали каменными… в глаза лучше было не смотреть.

Тот, кто сказал первым эти слова — «угрызения совести», знал, что говорил. У нее постоянно грызло внутри, потому что она была виновна; Кира вынесла себе такой приговор после Сережиной гибели: виновна. В том, что не увезла его из России, в том, что недооценила ситуацию с потерей работы, в том, что не смогла понять, что он — не «другие», и в том, что была Натке скверной матерью… да, и в этом тоже. Еще была виновна страна, в которой опытный знающий инженер оказался на улице и не мог прокормить свою семью. «Никогда, слышишь, никогда не скучай по этой стране-людоедке, — писала она Вере, — Бармалеева переулка больше нет».