Стрелка - [2]

Разговор на кухне — явно не для моих ушей.

— Девчонка сегодня у переезда… под электричку… — сообщает отец бабушке. Вид у него не подавленный, но какой-то смурной. Я тоже знаю, что по этой тропинке часто бегают в школу, на ту сторону путей. Но ведь не маленькие — соображают. Мальчишки, правда, могут лихачить, но чтоб девчонка… Мне все еще не страшно, но любопытно.

— Паап, а почему убежать не успела? — выпытываю я.

— Нога в стрелку попала, — неохотно отвечает он. — Один наш офицер видел, все у него на глазах случилось. Девчонки втроем шли или вчетвером. Стрелка защелкнулась, она в крик, подружки ее тянут-тянут, и никак, а потом увидели близко электричку и бежать…

— А он? Офицер? Почему он не спас?

— А как спасешь? Намертво попалась, как в капкан.

— И что он?

— А что? Накрыл ее своей шинелью, сам еле успел отскочить.

Папа быстро обедает, благодарит бабушку Машу и опять уходит на службу. Но мысли не дают мне покоя — не про девочку, а про шинель. Бабушка без аппетита хлебает суп, потом долго о чем-то думает, опершись на красивую руку. Маша в синем платье с белыми звездами — оно из того же отреза, что перинка, у нее коса вокруг головы, где по черному — несколько ярких седых прядей. Ей всего пятьдесят. Когда-то она тоже работала на железной дороге — в украинском городке, выросшем вокруг паровозного депо, больше там и работать было негде. Иногда она забывается и в ответ на мои расспросы о жизни, словно в беспамятстве, выдает подробности — о том, как немцы бомбили железнодорожный мост или отлавливали девушек, чтобы угонять в Германию, но вдруг, будто проснувшись, обрывает себя на полуслове, наглухо запечатывает память и жалобно просит:

— Поди, поиграй, деточка.

Мне всегда казалось, что она говорит картинками — видна сетчатая железная конструкция моста, оранжевые разрывы и столбы взметнувшейся вверх серебряной водяной пыли. Люди мечутся, падают в реку, замасленная кепка кружится на воде. Я даже вижу — бррр! — сизые человеческие внутренности, висящие на проводах. Я вижу, как Маша зачем-то лезет под вагон вместо того, чтобы бежать прочь от железнодорожного полотна, но потом замечаю торфяную топь, зелено и свежо заросшую аиром, по которой, она знает, все равно далеко не убежишь. Заползая, Маша ударяется о рельс коленкой и, как в кино, поворачивает ко мне перепачканное сажей и расцвеченное ссадинами красивое лицо с дикими от страха глазами. Вот она скрылась, мне ее уже не видно — интересно, что она там, под вагоном, думает, что чувствует. Но вряд ли я смогла бы ее понять — главным ужасом была мысль не о собственной гибели, а об оставленных дома детях, которым при таком исходе грозила голодная участь сирот.

Вот теперь мне страшно. Шинель, дурацкая шинель не идет из головы. Ничего сделать было нельзя. Ничего нельзя… Уже ничего… Господи, какая тоска! Девочка незнакомая, так что вряд ли я страдаю именно о ней. Как всегда, думаю картинками — знакомый семафор, массивная стрелка, хохочущие подружки. Могу разглядеть даже красивого военного, скидывающего шинель… но дальше, дальше… меня будто накрывают этой шинелью, и больше я уже не вижу ничего. Меня мучает не сама смерть бедняжки, а мысль о ее последних минутах, она наполняет живот холодом, а рот металлической слюной. Офицер, что он сделал для нее? Накрыл, чтоб не видела смерти! Чтобы мир свернулся до черной тесноты, а она сжалась в нем, как в утробе. Чтобы не видела, как налетает на нее железная морда электрички, страшная зеленая морда с глазами-окнами и красной кровавой полосой вместо рта. Но ничего этого она теперь не видит — не вижу и я, но зато слышу, свернувшись в точку в темном пространстве, разрывающий уши лязг и свист, чувствую нарастающую мучительную вибрацию стального полотна и стук собственного сердца, до боли в ушах, а потом — желанную тишину небытия как избавление от дикого страха. Миленькие такие мысли у дошкольницы перед сном.

Эй, а ты уверен, что меня слышишь?

С этих пор смерть уже не казалась прозрачным стеклянным гробом, временной спячкой окуклившейся царевны на пути к неминуемому воскресению. Она была страшна своим предстоянием — темнотой и теснотой, режущим уши воем, невозможностью дышать и двигаться. Раньше я любила прятаться под одеяло с головой, изображая домик, теперь даже от мысли о том, чтобы оказаться в коконе, мне делалось нехорошо. Ее постоянное присутствие связалось не с отвлеченным выбором между «быть» и «не быть» — но с неодолимым ужасом. Именно он настиг меня, когда мы обсуждали внезапное самоубийство однокурсницы с химфака — целый день она растирала в ступке какую-то дрянь, а потом развела водой и молниеносно выпила на глазах у изумленного преподавателя. Она знала, что от этой дряни сворачивалась кровь, но не учла, что не сразу — и уже через несколько минут, обезумев от страха, рыдала и умоляла непременно ее спасти. Но спасти ее уже ничто не могло.

Случалось и другое — студенты сигали из окон или с мостов, а самым странным способом свел счеты с жизнью знакомый аспирант, соорудив целую конструкцию из проводов и приставив к сердцу металлическую ложку. Но эти случаи сводили минуты предсмертного ожидания к минимуму, бедная же девушка растянула его на целых двадцать минут. Не так жутко умереть, как очутиться в пространстве, где «уже ничего нельзя сделать», в таком же, как под шинелью.