Будучи человеком естественным и эмоциональным, я всегда радостно отдавалась любому новому увлечению, будь то геология с геохимией или психология с педагогикой. Мне нравилось все — моделировать процессы рудообразования, разрабатывать теплозащиту для «Бурана», сочинять сценарии школьных спектаклей или вести занятия в литстудии. Жизнь, таким образом, была заполнена до отказа и не оставляла времени на какую-то особую рефлексию. Потребность выговориться, конечно, неотменима, но для этого были стихи — они падали сверху, как дождь, или прорастали, подобно траве, не требуя особенного волевого усилия. Но пару лет назад поэтесса Ольга Постникова сказала мне — знаешь ли ты, какое удовольствие — писать прозу?
Я не поверила, но вытащила на свет ветхую клеенчатую тетрадь — камчатские записки времен дипломной практики, прожила по новой впечатления одного дня и слепила первый рассказ. Процесс оказался затягивающим и совершенно непонятным. Когда ныряешь в стихотворение — видно далеко, а здесь — как с завязанными глазами. С опаской новичка я написала еще несколько и показала знакомым. Одни сказали — типичная проза поэта, со всеми плюсами и минусами, тайнами ремесла ты еще не овладела. Другие сказали — это женская проза, тут можно так увязнуть…
И я воодушевилась — будто накануне очередной авантюрной вылазки в нехоженые места.
Экспедиция может найти алмазную трубку, а может вернуться ни с чем, однако это не отменяет увлекательности самого похода.
Спасибо журналу «Знамя» — мой стихотворный дебют тоже когда-то состоялся на этих страницах («Темный аквалангист». Стихи. 2002, № 9).
Она сидит на веранде ко мне спиной, пуская мыльные пузыри. Радужные сферы, медленно отрываясь от соломинки, плывут в теплом воздухе, делая его объемным. Вот два пузыря столкнулись и приклеились друг к другу — получилась двухэтажная фигурка вроде снежной бабы, чудом не лопнула, к ней притягивается третий пузырь — так и плывут уродцем среди стаи абсолютно идеальных форм.
Идеальных — так же идеальна ее спина под обтягивающей черной футболкой с глубоким вырезом, чудный изгиб шеи, пучок гладко причесанных темных волос.
Я что же — любуюсь?
Дивный цветок в моем саду? Чудовищный коллаж — интересно, чьи равнодушные ножницы вырезали из черной бумаги прекрасный силуэт и вклеили его в самую середину неухоженного газона, заросшего одуванчиками? Одуванчики теплые, растрепанные, презирающие чистоту линий и радующие глаз только цветом, а в середине пылкого зелено-золотого — капля черно-идеального — господи, почему же я так падка на форму? Я не могу отвести от нее глаз, я буравлю ее своим взглядом, неужели она не чувствует совсем ничего?
Спина так же безмятежна, хрупкие лопатки невинны, как ангельские крылья — господичтожеты делаешьсомной — я прохожу мимо, искоса вглядываясь в лицо, — наяда? дриада? черный ангел? явно не от мира сего. И это надмирное совершенство делает мою печаль вполне переносимой, она становится «печаль светла», и я никому этого не расскажу, потому что сумасшедшей меня тогда сочтут даже самые понимающие подруги.
Мыльные пузыри наполняют сад, льнут к яблоневым веткам фантастическими плодами, текут в просветы между вишнями, отсвечивают вечерними облаками. Тяжелый, тяжелый цвет, закатно-алый, прекрасный — господискорейбы стемнело!
Как началось?
Зову мужа на дачу — привычно знаю, что не согласится. А он вдруг как-то очень быстро соглашается.
— Знаешь, — добавляет смущенно, — я тут с девочкой в интернете познакомился, ей очень за город хочется — ты не будешь против?
— Неее-е-т! — я энергично трясу головой и перекусываю нитку, которой только что пришила пуговицу к его-моей любимой рубашке.
— Вообще, ты знаешь… я хочу, чтобы ты поняла… я к ней, как к дочке отношусь… — голос его теплеет, — у нее с родителями проблемы…. — он замолкает.
А я-то что? Преданная и чуткая жена должна все понимать. Как-то давно, в пору влюбленности, мы сидели на скамейке в сквере и смотрели, как по дорожке носится очаровательное чумазое чудо — льняные волосы, перепачканные голубенькие джинсы. Румянец жизни на милой мордашке, волосы разлетаются. Испарина над вздернутой верхней губой — радость безоглядная и старательная одновременно.
— Хочу такую дочку, — говоришь ты, и я с идиотской улыбкой счастливо утыкаюсь тебе в плечо.
Через год родился сын (у поэтесс почему-то всегда мальчики), мы возились с ним радостно, и ты любил его, но как-то раз у тебя сорвалось «жаль, что не дочка». А что материнская обида всколыхнулась во мне и угасла — об этом я ничего не сказала, да и незачем говорить.
Но замкнутость и отчужденность сына, такая заметная уже в младенчестве, переросла в холодное подростковое непонимание и раздражительность, так что и я порой подумывала о дочке, играла в «если бы», прикидывая, насколько семья могла бы быть теплой, но старалась на этой мысли все-таки долго не задерживаться.
Да, тебе тоже хочется тепла — думаю я, однако что-то меня колет, эдакое пронзительное предчувствие любящей женщины, и я нарочито небрежно спрашиваю: «У вас роман, да?». Ты обижаешься, оправдываешься — нет, ничего, мы только иногда за руку… но это не я… это она… понимаешь, она так устроена… ей нужен тактильный контакт… а я — ну, как отец…
