Сперонара - [6]

Джованни, крупный тучный парень, южанин с белокожим толстощеким лицом северянина, стал нашим поваром с того времени, как наш друг Кама почувствовал, что страдает морской болезнью — это случилось с ним через десять минут после того, как сперонара снялась с якоря; впрочем, у Джованни к кулинарным познаниям присоединялся талант, который был непосредственно связан с ними, а точнее, лишь следствием которого они были: талант гарпунера. В хорошую погоду Джованни привязывал к корме судна бечевку длиной в четыре-пять футов, на конце которой болталась куриная косточка или хлебная корка. Стоило этой бечевке провисеть там минут десять, как в струе за кормой появлялся эскорт из семи-восьми рыб всевозможных форм и расцветок, большей частью невиданных в наших портовых городах, и среди них мы почти всегда распознавали дораду по ее золотистой чешуе и морского волка по его прожорливости. И тогда Джованни хватал гарпун, неизменно лежавший у левого или правого борта рядом с веслами, и окликал нас. Мы тут же проходили вместе с ним на корму и, в соответствии с нашим аппетитом или любопытством, выбирали среди следовавших за нами обитательниц моря ту, которая более всего нас устраивала. Как только выбор был сделан, Джованни поднимал гарпун, с минуту целился в указанную рыбу, а затем железный наконечник со свистом погружался в море; рукоятка гарпуна, в свою очередь, пропадала из виду, но мгновение спустя вновь показывалась на поверхности воды, и Джованни начинал подтягивать его к себе с помощью веревки, привязанной к руке; и тогда мы видели, как на противоположном конце веревки бьется, ненадолго исчезая, несчастная рыба, пронзенная насквозь; после этого роль рыбака заканчивалась и на сцену выходил повар. Поскольку, не будучи по-настоящему больными, мы, тем не менее, постоянно испытывали недомогание из-за морской болезни, вызвать у нас аппетит было отнюдь не просто. Поэтому тотчас же возникал спор по поводу способа приготовления рыбы и приправы, наиболее способной возбудить аппетит. Никогда тюрбо не заставлял степенных римских сенаторов пускаться в рассуждения столь мудреные и обстоятельные, каким мы предавались с Жаденом. Поскольку для большего удобства мы спорили на своем родном языке, экипаж неподвижно и безмолвно ждал, когда решение будет принято. Только Джованни, угадывавший смысл наших слов по выражению наших глаз, время от времени высказывал то или иное суждение, которое, указывая на какой-либо неизвестный нам способ приготовления, обычно одерживало верх над нашими мнениями. Решив вопрос с соусом, Пьетро хватал ручку рашпера или сковороды, чистил рыбу и разводил огонь в твиндеке; Милорд, отнюдь не страдавший морской болезнью и понимавший, что ему снова достанется немало рыбьих костей, вилял хвостом и сладострастно скулил. Рыба жарилась, и вскоре Джованни подавал нам ее, ставя на длинную доску, заменявшую стол, ибо на нашем суденышке было так тесно, что для настоящего стола не хватало места. Аппетитный вид блюда подавал нам величайшие надежды, но затем, после третьего или четвертого куска, морская болезнь настойчиво заявляла о своих правах и экипаж получал рыбу в наследство: она немедленно переходила с кормы на бак, а вслед за ней мчался Милорд, не упускавший ее из виду с той минуты, как она попадала на сковороду или оказывалась на рашпере, и до тех пор, пока юнга не проглатывал ее последний кусочек.

Далее среди членов экипажа шел Филиппо. Этот человек был важный, как квакер, серьезный, как врач, и молчаливый, как факир. За весь период путешествия он смеялся на наших глазах только дважды: в первый раз, когда наш друг Кама упал в море в заливе Агридженто; во второй раз, когда вспыхнул огонь на спине у капитана, который, чтобы излечиться от ревматизма, по моему совету натирал поясницу камфарным спиртом. Что касается речи Филиппо, то я не помню, чтобы нам хотя бы раз довелось узнать ее звучание и колорит. Его хорошее или дурное расположение духа выражалось в грустном либо веселом посвистывании, которым он сопровождал пение своих товарищей, никогда не распевая вместе с ними. Долгое время я полагал, что Филиппо — немой, и не заговаривал с ним почти что месяц, опасаясь причинить ему новую боль напоминанием о его увечье. В остальном же это был самый искусный ныряльщик из всех, каких я когда-либо видел. Порой мы забавлялись тем, что с палубы бросали Филиппо монетки: в одно мгновение, пока монета погружалась в воду, он раздевался, бросался вслед за ней в тот миг, когда она уже была готова исчезнуть, и погружался вместе с ней в морскую пучину, где мы, в конце концов, теряли его из вида, несмотря на прозрачность воды; затем, в течение сорока—пятидесяти секунд или минуты мы, сверяя время по часам, видели, как он снова появлялся на поверхности, всплывая совершенно спокойно и без видимых усилий, словно находился в своей родной стихии и только что проделал нечто в высшей степени естественное. Разумеется, ныряльщик приносил монетку и получал ее в награду.

Антонио был судовым музыкантом. Он исполнял тарантеллу с безупречным искусством и задором, неизменно производившими впечатление. Порой мы сидели, кто-то на верхней палубе, а кто-то в твиндеке, разговор не клеился, и мы хранили молчание, как вдруг Антонио принимался исполнять эту зажигательную мелодию, столь же привычную для любого неаполитанца и сицилийца, как пастушеский мотив для швейцарца. Филиппо с важным видом высовывался по пояс из люка и сопровождал исполнение виртуоза свистом. И тут Пьетро начинал отбивать ритм, качая головой направо и налево и щелкая пальцами, точно кастаньетами. Однако на пятом или шестом такте волшебная музыка брала свое: явное возбуждение овладевало Пьетро и все его тело приходило в движение вслед за руками; он привставал, опираясь сначала на одно колено, затем на оба, а потом окончательно поднимался. После этого танцор еще несколько мгновений раскачивался из стороны в сторону, не отрываясь от пола; затем, словно настил палубы постепенно накалялся, он поднимал то одну, то другую ногу и, наконец, издав один из тех коротких возгласов, в которых, как мы уже говорили, выражалась его радость, принимался отплясывать знаменитый народный танец, начинавшийся медленными и плавными движениями, темп которых постоянно ускорялся под влиянием музыки, и завершавшийся своего рода бешеной жигой. Тарантелла подходила к концу лишь тогда, когда утомленный танцор падал без сил, после последнего прыжка, подводившего черту под всей этой хореографической сценой.