Сперонара - [4]

— Это верно. Так вот! Вы когда-нибудь слышали, в числе прочих исконных неаполитанских поговорок, что, когда лаццарони заработал два су, у него выдался хороший день?

-Да.

— А известно ли вам, как он распределяет свои два су?

— Нет. Будет ли нескромностью спросить вас об этом?

— Ни в коей мере.

— В таком случае расскажите.

— Хорошо! Одно су идет на макароны, два лиара на арбуз, один лиар на самбуку и один лиар на импровизатора. Импровизатор для лаццарони — это первейшая потребность после макарон, которые он ест, воды, которую он пьет, и воздуха, которым он дышит. А что читает почти всегда импровизатор? Он читает поэму божественного Ариосто «Orlando Furioso»¹. В итоге для этих отсталых людей с их пылкими страстями и горячей головой вымысел становится явью; битвы странствующих рыцарей, предательства великанов, горести владелиц замков — это уже не поэзия, а история; она и впрямь нужна бедному народу, не знающему собственной истории. Поэтому он увлекается такого рода фантазиями. Каждый выбирает себе героя и проникается к нему страстным чувством: одни восторгаются Ринальдо, это юнцы; другие — Роландом, это романтики, а кое-кто — Карлом Великим, это здравомыслящие люди. Даже у волшебника Мерлина есть свои приверженцы. Вот так! Теперь вам ясно? Ну а этот скотина Кама охвачен страстью к Роланду.

— Честное слово?

— Ну я же вам говорю.

— Хорошо! Ну, и что же?

— И что же?

-Да.

— А то, что, когда настает час импровизации, невозможно удержать парня на кухне, что довольно неприятно, согласитесь, в таком заведении, как наше, куда в любой час дня и ночи прибывают путешественники. Ну, все это было бы еще ничего, однако, понимаете ли, тут есть один лакей-ринальдист, и стоит мне, на свою беду, не подумав, послать его на кухню в час обеда, тогда все пропало. Разгорается спор вокруг того или другого из этих двух славных рыцарей, раздается брань, каждый восхваляет своего героя и принижает кумира противника; только и слышишь, что об ударах шпагой, убитых великанах и освобожденных владелицах замков. О кухонных делах больше ни слова, вследствие чего мясо, которое тушится в горшке, портится, вертела перестают вращаться, жаркое подгорает, соусы сворачиваются, обед получается скверным, постояльцы жалуются, гостиница пустеет, и все это потому, что какой-то мерзавец-повар вообразил себя страстным поклонником Роланда! Теперь вам ясно?

— Но ведь это забавно.

— Да нет же, совсем не забавно, особенно для меня; но для вас все это не должно иметь никакого значения. Когда вы окажетесь на Сицилии, там уже не будет ни проклятого импровизатора, ни бешеного лакея, которые сбивают его с толку. Он будет превосходнейшим образом жарить и тушить, и притом сделает для вас что угодно, если вы всего лишь раз в неделю будете говорить ему, что Анджелика — распутница, а Медор — повеса.

— Я буду ему это говорить.

— Значит, вы его берете?

— Конечно, раз вы за него ручаетесь.

Повару велели подняться наверх. Кама выдвинул ряд возражений по поводу недостатка времени, которое ему дают на сборы в подобное путешествие, и опасностей, которым он может подвергнуться в дороге, но в ходе разговора я ухитрился вставить лестное слово о Роланде. Кама тут же вытаращил глаза, растянул рот до ушей, принялся глупо смеяться и, прельщенный нашим единодушием относительно племянника Карла Великого, полностью вверил себя в мое распоряжение.

В итоге, как и было обещано мною капитану, я в тот же вечер отправил Каму спать на борт судна — вместе с сундуками, матрасами и подушками, за которыми нам предстояло последовать на другой день в назначенный час.

Мы застали всех матросов на палубе, где они ожидали нашего прибытия. Очевидно, им страшно не терпелось с нами познакомиться, так же как и нам — их увидеть. Им было не менее важно, чем нам, выяснить, сойдемся ли мы характерами: от этого почти всецело зависело удовольствие, которое мы надеялись получить от путешествия; для них же речь шла о собственном достатке и покое на протяжении двух-трех месяцев.

Экипаж состоял из девяти человек, юнги и ребенка; все они родились или, по крайней мере, проживали в деревне Делла Паче, неподалеку от Мессины. Это были славные сицилийцы в полном смысле слова, приземистые, с крепкими руками и ногами, смуглой кожей и арабскими глазами, ненавидящие своих соседей-калабрийцев и питающие отвращение к своим хозяевам-неаполитанцам, говорящие на том нежном языке Мели, что кажется песней, и едва понимающие флорентийский диалект, столь гордый своим верховенством, которым его наделяет Академия делла Круска; всегда любезные, но не раболепные, называющие нас «ваше превосходительство» и целующие нам руку, так как это обращение и этот жест, имеющие у нас характер угодливости, являются у них не более чем изъявлением вежливости и преданности. К концу путешествия эти люди полюбили нас как братьев, в то же время продолжая относиться к нам с почтением как к вышестоящим — это была утонченная благовоспитанность, когда чувство симпатии и чувство долга не перемешиваются между собой; они платили нам именно тем, чего мы были вправе ожидать за свои деньги и хорошее обращение.