Сперонара - [148]

— Лучше спросите об этом у монастырских исповедников.

— Почему ты отсылаешь меня к ним?

— Потому что мне доверяют, так как я умею держать язык за зубами, и у меня нет желания лишиться этого доверия.

— Значит, у тебя нет ни одной истории, которую ты готов мне рассказать?

— Да нет, одна такая есть.

— Что за история?

— Моя собственная; поскольку она касается только меня, я могу ею распоряжаться. Хотите послушать?

— Она, наверное, и в самом деле должна быть довольно любопытной: я дам тебе два пиастра за твою историю.

— Мне следует предупредить ваше превосходительство, что я рассказываю ее не в первый раз.

— Сколько же раз ты ее рассказывал?

— Один раз англичанину, один раз немцу и два раза французам.

— И всякий раз ты рассказываешь ее добросовестно, синьор Меркурио?

— Всякий раз, ваше превосходительство.

— В таком случае, поскольку ты исключительно полезный человек, я не стану отказываться ни от одного из своих слов: вот твои два пиастра.

— Прежде чем я расскажу историю?

— Я полагаюсь на тебя.

— О! Если бы ваше превосходительство соблаговолили почтить меня подобным доверием в отношении...

— Историю, синьор Меркурио, историю!

— Сию минуту, ваше превосходительство.

Я соскочил с кровати, натянул панталоны, надел домашние туфли, сел за стол, на который мне только что поставили свежие яйца и чай, и жестом показал синьору Мер-курио, что я весь внимание.

ДЖЕЛЬСОМИНА

Синьор Меркурио родился в деревне Карини, и он надеялся, что в ознаменование чести, выпавшей на долю этой деревни, в которой появился на свет такой человек, как он, ему после его смерти будет установлен на вершине горы, возвышающейся над Карини, памятник такого же размера, как статуя святого Карла Борромейского в Ароне.

Это был человек лет тридцати пяти—сорока, хотя, судя по его седеющим волосам и бороде, в которой сверкали серебристые нити, ему можно было смело дать лет сорок пять—пятьдесят; однако, как говорил он сам, эти признаки преждевременной старости объяснялись не столько возрастом, сколько переутомлением ума и слишком напряженной работой воображения. В самом деле, трудное ремесло, которым он занимался с юности, требовало постоянных умственных усилий; мы сказали: с юности, так как выбранный им род занятий был не следствием чужого влияния, а личного призвания.

В двадцать пять лет синьор Меркурио был красивым парнем, о котором уже шла заслуженная слава по всей Сицилии, хотя в ту пору его звали просто-напросто Габри-елло, по имени архангела Гавриила, которому его матушка необычайно страстно молилась во время своей беременности; и потому молодой человек утверждал, что не одна знатная дама сожалела порой, что признания, с которыми он к ним обращался, были не его собственными, а исходили от кого-то другого.

Как-то раз, на следующий день после праздника святой Розалии, князь ди Г... вызвал к себе Габриелло. Поскольку князь ди Г... был одним из его лучших клиентов, молодой человек поспешил явиться во дворец; как только он туда вошел, его тут же провели к князю.

— Габриелло, — без всяких ненужных предисловий произнес князь, сразу же приступая к делу, — я видел вчера на колеснице святой Розалии девушку примерно шестнадцати лет, красивую как ангел, с чудесными глазами и дивными волосами. Ты не мог бы сказать ей два слова от моего имени?

— Хоть четыре, ваше сиятельство, — ответил Габриел-ло, — но сначала опишите мне немного особу, к которой я должен обратиться. Где она находилась? Была ли она среди ангелов с гирляндами, стоявших на первом ярусе, или же среди тех, кто играл на трубе на втором?

— Любезный, тут нельзя ошибиться: это та девушка, что изображала Целомудрие: она держала в правой руке копье, в левой руке щит и стояла позади кардинала.

— Diamine![55] Ваше сиятельство, у вас неплохой вкус.

— Ты ее знаешь?

— Разве я не знаю всех женщин в Палермо?

— Кто она?

— Единственная дочь старого Марио Капелли.

— А как ее зовут?

— Ее зовут Джельсомина.

— Что ж, Габриелло, мне нужна Джельсомина.

— Это займет много времени, ваше сиятельство! Это будет дорого стоить!

— Сколько дней?

— Неделя.

— Сколько унций?

— Пятьдесят.

— Хорошо: неделя и пятьдесят унций. Сегодня девятнадцатое июля, я жду тебя двадцать седьмого.

Князь, знавший, что на пунктуальность Габриелло можно положиться, стал спокойно ждать назначенной даты.

В тот же день Габриелло приступил к работе: прежде всего он отправился к монаху-капуцину, который был исповедником Джельсомины; звали его фра Леонардо.

Это был семидесятипятилетний старик с седой бородой и суровым лицом; прежде чем Габриелло открыл рот, ему стало ясно, что дело, за которое он взялся, будет труднее довести до конца, чем он полагал. Он сказал капуцину, что пришел по поручению дяди Джельсомины, который, будучи обеспеченным человеком, хотел увеличить ее долю в оставляемом им наследстве, если то, что говорили о целомудрии девушки, было правдой. Из того, что капуцин рассказал о Джельсомине, можно было сделать вывод, что она — сущий ангел.

Впрочем, поскольку духовники всегда вначале ведут такие речи, Габриелло не придал особого значения малоутешительным сведениям, полученным от исповедника Джельсомины. Он переоделся евреем, взял самые красивые украшения, какие ему удалось раздобыть, положил их в ларец и, когда старого Марио не было дома, явился к девушке, чтобы предложить ей свой товар. Когда Джель-сомина узнала, что ей хотят показать драгоценные камни, она наотрез отказалась на них смотреть, заявив, что не настолько богата, чтобы желать подобные вещи. На это Габриелло ответил, что если девушке шестнадцать лет и она хороша собой, как Джельсомина, ей позволено желать все что угодно и обладать всем чем угодно; с этими словами мнимый торговец открыл ларец и явил ее взору такое количество бриллиантов, что это могло вскружить голову даже святой; однако Джельсомина едва взглянула на ларец и, поскольку Габриелло продолжал настаивать, она зашла в соседнюю комнату, тотчас же вышла оттуда с венком из жасмина и дафний на голове и сказала, кокетливо смотрясь в зеркало: "Видите, вот мои бриллианты; Гаэтано говорит, что я и так красива, и, пока он будет считать, что я и так красива, мне не надо желать ничего другого. Однако скоро вернется мой отец, и ему, пожалуй, не понравится, что я приняла вас в его отсутствие; поэтому, поверьте, вам лучше уйти".