Сперонара - [146]

— Я бы не отказался поесть, — сказал солдат.

Он ничего не ел в течение двух дней.

Ему принесли ужин; он набросился на него как волк, выпил две бутылки сиракузского вина, рухнул на свое убогое ложе и уснул.

Наутро пришлось дергать узника за руки, чтобы разбудить его. А ведь с тех пор как бедняга находился в тюрьме, он не смыкал глаз.

Тюремщик никогда еще не видел столь мужественного человека.

По городу поползли слухи, что осужденный пойдет на казнь как на праздник. Сицилийцы очень в этом сомневались и с присущим им одним недоверчивым жестом говорили: "Там будет видно".

В семь часов утра за узником пришли. Он как раз приводил себя в порядок перед казнью. Попросив накануне выстирать ему белье и основательно почистив щеткой мундир, он выглядел превосходно, насколько это можно сказать о неаполитанском солдате.

Он попросил, чтобы ему разрешили дойти до места казни пешком и чтобы его руки оставили свободными. На обе эти просьбы было отвечено согласием.

Пьяцца Марина, где находится тюрьма, была заполнена народом. Выйдя на верхнюю ступень лестницы, смертник очень учтиво поприветствовал собравшихся. На его лице не было заметно ни малейших признаков волнения. Сицилийцы не могли прийти в себя от изумления.

Твердым шагом осужденный спустился по ступеням и пошел по улицам города, охраняемый капралом и девятью солдатами, которым было поручено расстрелять его. Время от времени он встречал на своем пути товарищей и с разрешения конвоя обменивался с ними рукопожатиями, а когда они начинали его жалеть, он старался их утешить каким-нибудь мудрым изречением вроде: "Жизнь — это странствие", либо какими-нибудь стихами, равноценными превосходным стихам из "Дезертира":

Но каждый шаг, но каждый час Не приближают ли к кончине нас? —

а затем продолжал свой путь.

Неаполитанцы торжествовали.

У дверей винной лавки смертник заметил двух своих приятелей, забравшихся на каменную тумбу, чтобы увидеть, как он будет проходить мимо; он направился к ним. Они предложили ему выпить с ними напоследок стаканчик вина. Осужденный согласился и протянул кружку, которую ему наполнили до краев, а затем поднял ее, причем его рука не дрожала, так что не пролилось ни капли драгоценного напитка, и твердым голосом, в котором не слышалось ни малейшей дрожи, провозгласил:

— За долгую и счастливую жизнь его величества короля Фердинанда!

После этого он осушил кружку до дна.

Сицилийцы и неаполитанцы принялись ему аплодировать, настолько сильное впечатление производит мужество на всех, даже на врагов.

И вот осужденного привели на место казни.

Сицилийцы были уверены, что здесь от наигранной храбрости смертника, являвшейся, по их мнению, следствием нервного возбуждения, не останется и следа. Ничего подобного: увидев намеченное место, осужденный, казалось, еще больше приободрился. Он сам остановился в указанной точке, но попросил не завязывать ему глаза, а также разрешить ему самому дать команду "Огонь!".

В подобных просьбах, как известно, редко отказывают, и смертнику были дарованы обе эти милости.

И тогда исповедник подошел к осужденному, обнял его, дал ему поцеловать распятие и сказал какие-то утешительные слова, к которым тот, похоже, отнесся весьма легкомысленно; затем священник отпустил ему грехи и отошел в сторону, давая возможность совершиться казни.

Осужденный встал лицом к Палермо и спиной к горе Пеллегрино. Капрал и девять солдат начали отступать, чтобы между ними и смертником было расстояние в десять шагов; они остановились, когда раздалась команда "Стой!".

И тут осужденный в полной, торжественной и благоговейной тишине, неизменно витающей в такую минуту над местом казни, приказал стрелять, причем эта команда была отдана спокойным, твердым и исключительно четким голосом.

После команды "Огонь!" он упал замертво, сраженный семью пулями, не сказав ни одного слова и не испустив ни единого вздоха.

Неаполитанцы дружно издали торжествующий возглас: честь нации была спасена.

Сицилийцы же удалились с опущенной головой, глубоко уязвленные тем, что какой-то неаполитанец умер как герой.

Что же касается священника, то клятвопреступление осталось на его совести, и ему предстояло держать за это ответ перед Богом.

Между тем былая непримиримая вражда между двумя народами в последнее время пошла на убыль. Я говорю о 1833, 1834 и 1835 годах. По восшествии на престол король Неаполитанский прибыл на Сицилию, помиловав перед своим приездом в Мессину двадцать политических заключенных; поэтому, когда он сошел на берег, в порту его встречали двадцать помилованных: они были облачены в длинные белые одежды и держали в руках пальмовые ветви. Карету, которая должна была доставить короля во дворец, распрягли и с триумфом, посреди всеобщего ликования, вместе с сидящим в ней королем покатили руками.

Некоторое время спустя король окончательно оправдал надежды сицилийцев, направив в Палермо своего брата в качестве вице-короля.

Граф Сиракузский был не просто молодой человек, а почти что ребенок: по-моему, ему едва исполнилось тогда восемнадцать лет. Исключительная молодость вице-короля вначале пугала его подданных; несколько его юношеских шалостей усугубили эти опасения, но вскоре, набравшись опыта в делах, мальчик стал мужчиной и осознал, что ему предстоит исполнить в высшей степени важную миссию — примирить Неаполь и Палермо; он возмечтал об общественном и культурном возрождении пришедшей в упадок Сицилии, этой нищей и угнетенной рабыни. Через два года после его прибытия остров вздохнул, точно очнувшись от долгого и беспробудного сна. Молодой принц стал кумиром всех сицилийцев.