Сперонара - [142]

Барон, уже не раз оказывавшийся в подобных обстоятельствах, присел, не требуя объяснений. Комната, где он находился, вполне соответствовала всему, что им уже было увидено в этом доме; это была обычная комната с маленьким столом посередине и гравюрами в черных рамках, развешенными по стенам; эти гравюры изображали "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи, "Аврору" Гвидо, "Эндимиона" Гверчино и "Вакханку" Карраччи.

В столовую вели две двери, расположенные одна напротив другой.

По прошествии десяти минут барон, начавший скучать, встал и принялся рассматривать гравюры; еще через десять минут он, проявляя уже более сильное нетерпение, стал посматривать то на одну, то на другую из дверей в надежде, что одна или другая вот-вот откроется. Наконец, после того как прошло еще десять минут и ни одна из дверей так и не открылась, он решил, все больше теряя терпение, лично представиться хозяйке, раз уж синьор Меркурио так был настроен его с ней познакомить. Как только барон принял это решение и стал раздумывать, в какую из двух дверей постучать, ему послышался какой-то шум за дверью, находившейся справа. Барон тут же подошел к ней и прислушался: убедившись, что ему эти звуки не почудились, он тихо постучал.

— Войдите, — сказал кто-то за дверью.

Барону показалось, что отозвавшийся голос несколько напоминает своим тембром мужской, но ему уже приходилось замечать, что в Италии сопрано довольно часто встречается у мужчин; поэтому он не придал этому значения и, повернув ключ, открыл дверь.

Перед бароном предстал мужчина тридцати—тридцати двух лет в домашнем халате из бумазеи, сидевший за письменным столом и делавший записи в толстых книгах. Мужчина в халате повернул голову в сторону барона, приподнял очки и посмотрел на него.

— Простите, сударь, — произнес барон, весьма удивившись тому, что он встретил мужчину там, где ожидал встретить женщину, — по-моему, я ошибся.

— Я тоже так думаю, — спокойно ответил мужчина в халате.

— В таком случае, ради Бога извините за беспокойство, — продолжал барон.

— Не стоит извиняться, сударь, — промолвил мужчина в халате.

После этого они раскланялись, барон закрыл дверь, а затем снова принялся разглядывать гравюры.

Минут через пять открылась вторая дверь, и молодая женщина лет двадцати—двадцати двух лет жестом показала барону, что он может войти.

— Простите, сударыня, — вполголоса произнес барон, — но вам, вероятно, известно, что в комнате напротив кто-то есть?

— Конечно, сударь, — ответила женщина, не давая себе труда понизить голос.

— Позвольте спросить, сударыня, — осведомился барон, — кто этот незнакомец?

— Это мой муж, сударь.

— Ваш муж?

— Да.

— Черт возьми!

— Это вызывает у вас неудовольствие?

— Смотря по обстоятельствам.

— Если вы настаиваете, я попрошу его прогуляться по городу; но он работает, и это отвлечет его от дела.

— В сущности, — со смехом произнес барон, — если вы полагаете, что он будет сидеть там, где сейчас находится, то я не вижу в этом ничего страшного.

— О сударь, он не двинется с места.

— В таком случае, — сказал барон, — это другое дело, вы правы: не стоит его беспокоить.

С этими словами барон вошел в спальню к молодой женщине, закрывшей за его спиной дверь. По прошествии двух часов барон вышел оттуда, собрав в высшей степени интересные наблюдения о нравах сицилийской буржуазии, причем, как ему было обещано, никто не потревожил его во время этих исследований. Так что он дал себе слово продолжить их при первой же возможности.

В то время как барон заканчивал рассказывать мне эту историю, мы подошли к Марине.

Марина — это прогулочный бульвар, где катаются в экипажах и ездят верхом, подобно тому как Флора — это место, где гуляют пешеходы. Как во Флоренции и в Мессине, все обитатели Палермо, имеющие экипажи, вынуждены приезжать сюда между шестью и семью часами вечера, чтобы совершать giro[53]; впрочем, это очень приятная повинность: нет ничего более восхитительного, чем эта прогулка по Марине, прилегающей к линии дворцов, — напротив залива, сообщающегося с открытым морем, и под защитой окружающей ее горной цепи. В это время, а именно, с шести часов вечера до двух часов ночи, дует греко, прохладный северо-восточный бриз, приходящий на смену береговому ветру и возвращающий силы всему этому населению, как видно, обреченному спать днем и жить ночью; и тогда Палермо просыпается, начинает дышать и улыбаться. Почти все его обитатели собираются на этой красивой набережной, которую озаряет лишь свет звезд и по которой снуют экипажи, всадники и пешеходы; все эти люди разговаривают, поют и щебечут, словно стая жизнерадостных птиц, дарят друг другу цветы, назначают свидания и обмениваются поцелуями; все они спешат: одни навстречу любви, другие — развлечениям; все здесь живут полнокровной жизнью, не обращая внимания ни на ту половину Европы, которая ему завидует, ни на другую половину Европы, которая его жалеет.

Неаполь тиранит Палермо, и это правда; возможно, так происходит потому, что Неаполь завидует ему. Но какое Палермо дело до тирании Неаполя? Неаполь может присвоить его деньги, Неаполь может сделать бесплодными его поля, Неаполь может разрушить его стены, но Неаполь не сможет отнять у него Марину, омываемую морем, ветер греко, освежающий его по вечерам, и пальмы, дающие ему тень по утрам, а также апельсиновые деревья, вечно наполняющие его своим благоуханием, и вечные любовные страсти, убаюкивающие его своими грезами, если они не возбуждают его своей явью.