Современное искусство - [8]

А позже могли убрать фигуру, если ее очертания выводили их из себя, написать на ее месте другую, получше, и, отступив назад, подумать — дело того стоило: они создали нечто истинное и прекрасное. Однако такие мысли посещали их лишь в тиши ночи, когда работа ума шла прежним ходом, как до постмодернизма. Днем вере не было места. Их благородное занятие, как и само благородство, ввергли в ничтожество, а Джесси Хелмс[17] и не подозревал, что дело зашло так далеко. В Англии самая лакомая и крупная премия ушла к паре провонявших мочой суспензориев; в МОМА[18] горели неоновые лозунги «Е..сь и живи. Соси и умри», куратор вознес их, как высказывания витгенштейновского[19] масштаба. Искусство превратилось в забаву, издевку, в тусовку, на которую им нет доступа, и они, неуклюжие и туповатые, топтались в викторианских потемках.

В результате, чтобы утешиться, они надирались в тех, что позахудалее, барах Сохо, поносили мир искусства, мафию гомосеков, интеллектуальных потаскух, Салле, Крюгера и Кунса[20]. На кой черт столько художников, на кой столько картин; один из них, почитывая на толчке «Искусство по воскресеньям» и «Раздел досуга» в «Таймсе», подсчитал, что, если верить им, в пяти районах Нью-Йорка проживает шестьдесят тысяч художников, а значит, по грубой прикидке, они пишут не меньше миллиона картин в год. Вряд ли потомки станут разгребать этот хлам, чтобы отыскать в нем нечто себе на потребу. «С самого сотворения мира не было шестидесяти тысяч художников», — презрительно фыркая, бросали они друг другу и снова брались за свое: костерили на чем свет утрату взыскательности, мастерства, всех сданных в утиль понятий, которые пытались так доблестно, так безрезультатно и, наконец, так яро утверждать.

Порицая одержавшие верх силы, себя они видели аутсайдерами, гонимыми бунтовщиками, на самом же деле были реакционерами, сыновьями рабочего класса, по недоразумению примкнувшими к угнетателям. Они возмущались падением стандартов, разрушением древнего искусства, искусства для избранных, не для широких масс, за что его и клеймили. Но сплотиться за спиной Хилтона Крамера[21] им было западло. И занимала их отнюдь не та философская дилемма, которая перед ними встала, а всего-навсего последняя мерзость в Уитни[22] («Е..м расизм» цветными мелками во всю стену), Гуггенхаймовский грант женщине, семь тысяч раз очертившей свою вагину, три желтых воздушных шара, то ли свисавших со стен, то ли лежащих на полу какой-то галереи в Западном Бродвее. Они так бушевали и горевали, что разбираться им было недосуг.

В разговорах они вечно толкли воду в ступе, мусолили одно и то же, а так как были неспособны хоть что-то изменить, спивались. В час, два, а то и три ночи они вываливались на улицу, послав нищего на углу куда подальше, забредали в круглосуточную греческую забегаловку перекусить сувлаки[23] и отправлялись восвояси на метро. А поутру в тяжком похмелье снова шли крепить гипсокартон, красить потолок — на свой манер они были люди пунктуальные, сказывалась профессиональная выучка, — обновлять лофт какого-нибудь юриста, обслуживающего индустрию развлечений, с неизменными Уорхоллами над диваном, и воображать, как они кромсают их ножами Стэнли[24]. До того дошли, что желанным выходом им представлялся лишь разрушительный: пристрелить артдилера или разнести лофт.

Вот в каком мире обитал Пол Догерти, хоть ему и не приходилось зарабатывать на прожитие, крася потолки. У него была гарантированная должность в Стони Брук[25], но он в порыве отвращения бросил ее, когда деньги, предназначенные на приглашение художников, перекинули на покупку ковра в аудиторию, вдобавок незадолго до этого открылось, что лишь один из его выпускников побывал в Метрополитене[26]. Годом позже, когда его сбережения оскудели, а на продажу картин, как оказалось, невозможно прожить даже впроголодь, он стал — выбирать особо не приходилось — преподавателем-почасовиком в двух заведениях ниже рангом, катил на своей раздолбанной машине черт-те куда, в муниципальные колледжи[27] на Лонг-Айленде, давал уроки там-сям. Но особого унижения при этом не испытывал: стать преподавателем живописи — такой амбиции у него не было.

Как и всех прочих, мир искусства — вот что его бесит. В пятнадцать лет он по воскресеньям исходил поутру с мольбертом и красками мельбурнские парки километр за километром в поисках нужного пейзажа. В школе его считали вундеркиндом, он был самым юным из всех, кого приняли в лучший художественный институт в городе, в восемнадцать он послал картину в Королевскую академию метрополии, и она попала на Летнюю выставку. В девятнадцать, нанявшись палубным матросом, он добрался до Гавра, оттуда автостопом до Экс-ан-Прованса и там обнаружил, что напротив мастерской Сезанна построили жилой квартал, застящий вид на гору Сент-Виктуар. В двадцать один он получил не только все возможные премии, присуждаемые выпускникам, но и медаль генерал-губернатора по разделу искусства. В двадцать три он, выиграв конкурс, расписал стену в опере. В двадцать пять уехал в Нью-Йорк, нимало не сомневаясь, что покорит и его. А теперь он не смог бы устроить выставку даже в Австралии: там его забыли, здесь, в сорок два, он с грехом пополам перебирается с одной бесперспективной выставки на другую в галереях, которые наследники галантерейщиков используют для списания налогов.