Современное искусство - [9]

Порой он все еще верит, что делает что-то значительное. Порой, когда он смотрит на свои картины или читает, что о них говорили, он не сомневается: ему удалось раздвинуть границы, а раз так, он чего-то достиг, пусть и не очень многого, и однажды это станет ясно всем, кто понимает. Он тратится на краски, которые не испортятся с годами, готовит холст так, как делалось в былые времена, покупает, не считаясь с расходом, наилучший холст — все для того, чтобы пигмент не прожух, не покрылся кракелюрами, и когда его время настанет, — картины вот они. Однако порой у него закрадывается сомнение: а что, если даже думать так нелепо, что, если само понятие вечности устарело все равно как рыцарский кодекс. С таким же успехом он мог бы облачиться в доспехи и гарцевать на коне. А временами он опасается, что своими гениальными пятнами и брызгами Клей Мэдден положил живописи конец, подвел ее к черте, за которой пути нет. Если живопись кончилась до того, как он, Пол Догерти, еще и не начал, тогда его боренья всего-навсего — посмешище и больше ничего, он обречен на забвение и не по своей вине. Отчего он снова надирается, затевает драку и возвращается в Бруклин на метро, злобно пялясь на сидящих напротив горластых доминиканских недорослей: они-то еще ухитряются жить в свое удовольствие.

Лиззи на сборища в эти бары он никогда не берет. Для него они — отдохновение от ее наивности, ее истовой веры в его будущее, а бремя этой веры, хоть Лиззи ею ему и дорога, порой тяжко нести. Объяснить Лиззи, почему его так тянет эта грязца, этот смрад, почему так тянет часами торчать в полутьме с людьми, опустившимися еще ниже его, он не смог бы. Все чаще и чаще Пол, если он не с ней или не дает урок, пьян, небрит, немыт. Хандрить легче, если ты не принял душ, а что-то в нем срослось с бедой и даже находит в ней утешение. Похоже, это не настроение, а высшая форма познания. И в то же время он мечтает, мечтает неотступно, что настанет день, и все изменится, он позвонит ей и скажет, что его признали, у него выставка в потрясающей галерее. И с этого дня начнется настоящая жизнь; возможно, он даже попросит ее переехать к нему: вот о чем он мечтает, но что не может себе и представить, вот что, надеется он, станет явью, как только не нужно будет ничего скрывать.

5

— Он точно тебе не писал?

— Точно, точно, — бурчит Эрнест, — я еще не в полном маразме.

— Он наверняка свяжется с тобой рано или поздно.

— И что именно ему нельзя говорить? Что ты спрятала завещание под половицей?

— Не ерничай.

— Я пытаюсь понять, почему ты так всполошилась. Его пьянство сейчас уже ни для кого не секрет.

— Просто этот субчик мне не понравился.

— А тебе вообще мало кто нравится. И так было всегда.

— Да ну тебя.

— Это я не в укор.

— Сама не понимаю, с какой стати я тебе про него рассказываю… Он вознамерился написать пухлую претенциозную книжищу, где преподнесет всевозможные пакости под видом прозрений. Я тут почитала другие его книжонки и вычислила его приемчики. Он ухитряется рыться в грязном белье и в то же время делать вид, что он выше этого.

— Раз так, никто из тех, чье мнение для тебя хоть что-то значит, не примет его книжку всерьез.

— Ты же знаешь, это меня не утешает.

— Знаю. Но ничего лучше предложить не могу. Мне что, отказаться встретиться с ним?

— Пожалуй, нет. Просто постарайся запугать его. И не говори ничего лишнего.

— Я нынче мало что помню, разве что его картины. Не мог бы даже в точности сказать, как мы познакомились.

— А я могла бы. Могла бы, и в точности.

— Это потому, что ты мало читаешь.

Познакомились они где-то в 1942 в галерее на окраине, одном из немногих форпостов состоятельности в скудном мире искусства тех дней. Последние десять лет те же четыре сотни человек толклись в «Артистс юнион»[28] на танцульках, митингах против урезания фондов на «Настенную живопись»[29], на вечерах Гуггенхаймовской баронессы[30]. Половину из этих четырех сотен составляли художники, сто пятьдесят из них участвовали в Проекте, при том что треть из них могли в любой момент уволить, а потом снова нанять. К тому времени, когда Белла познакомилась с Клеем, она раньше или позже танцевала, спорила или маршировала с ними со всеми. А в тот период ее жизни — брючки в облипку, красная вырви глаз помада, когда она (после того, как скульптор-белоэмигрант съехал от нее, даже не оставив записки) пала духом, но держала хвост пистолетом, — и переспала не с одним из них.

Вот от чего он ее спас, во всяком случае, поначалу. Внезапно все, кроме него, показались ей незначительными, точно так же, как и споры, теории, политика и даже нескончаемый треп об искусстве, надолго отрывавший ее от мастерской. Ее восторг и его картинами, и жилистыми руками, и рассказами в постели о том, как табун диких лошадей пересекал каньон, мог бы длиться вечно, не войди у него в привычку пропадать по ночам, а едва начнет светать, колошматить в ее дверь, прося впустить. В первый раз, когда, отворив, она увидела, что его мотает по лестничной площадке из стороны в сторону, она сочла, что он не иначе как занемог, поранился, а то и покалечился. Вот как плохо она знала пьяниц.