Современное искусство - [10]

Однако пятнадцатью месяцами позже ко времени их знакомства с Эрнестом она успела много чего узнать. Уже поняла, что ни мольбы, ни плач, ни угрозы уйти не действуют. Поняла, что не действуют никакие резоны, не действует хитрость, не действует и бешенство. Перестала прятать спиртное, выкинула гомеопатические катышки и витаминные настойки, предположительно помогающие от похмелья. И той зимой к ней наконец пришло прозрение: она поняла, что его пьянство никак не связано с ней.

Он позвал ее посмотреть картину, которую только что закончил, она рассыпалась в похвалах, он слушал ее, ослепительно, торжествующе улыбаясь, но, похоже, не слышал. И тут она поняла: в мастерской ему виделись не так заволокшие ее волны сигаретного дыма, как толпы призраков, причем призраков не тех, кто ушел, а тех, кто придет, — его будущих поклонников. Незнакомая доныне улыбка предназначалась им. И она поняла: чтобы получить то, чего хочет, ей придется принудить и мир поработать на него.

Она возобновила знакомство со своим прежним кругом. Он особо не артачился, таскался за ней на вернисажи в галереях, в Уитни, в МОМА, там, правда, забивался в угол — наблюдал. А на рецензентов, артдилеров и эту, куда более редкую птицу, коллекционеров (их она опознавала по костюму, посадке головы, манере демонстрировать, что они могли бы пойти и куда получше) охотилась она. Она освоила искусство их обхаживать, цитировала французских символистов, высказывала мнения, возмутительные ровно настолько, чтобы позабавить. В былые дни, пытаясь привлечь внимание к своим картинам, она шла напрямик и напролом, жгла взглядом, требовала подойти и посмотреть. Нынче она прибегала к дипломатическим приемам, ранее так ею презираемым, научилась хитроумно и тонко льстить. Прибегала к низким ухищрениям, — когда имеешь дело с пьяницей, волей-неволей их постигаешь.

С Эрнестом однако все сложилось иначе.

К тому времени, когда они с Клеем вошли в галерею, она не видела Эрнеста уже несколько лет, однако узнала сразу. В пору ее подработок официанткой в Виллидже, он особо бесил ее: из всех посетителей он один обращался с ней исключительно как с официанткой. Впрочем, он со всеми обращался как с официантками или как с учениками, которых надо то и дело школить, козлетоном читал художникам бесконечные наставления. Как-то, когда он разглагольствовал о Пикассо: «Скорее все же рисовальщик, чем художник: у него нет подлинной любви к цвету», она, поставив перед ним бутерброд с сыром, сказала, что он — полное говно, но он и бровью не повел.

И вот он здесь, стоит в углу, склонив голову, разглядывает сюрреалистическую картину: мозги, раскиданные по дну океана. Первым ее побуждением было: если удастся, вывести его из себя.

— Привет, — нахально бросила она, подойдя к нему, он поднял бровь. — Мы встречались в «Эксельсиоре», — при этом опустила, что работала там официанткой.

— А, да. — Он повернулся к картине.

— Ну и что вы поделываете нынче?

Он сложил руки на груди.

— Вообще-то, — ответил он нарочито небрежно, — пописываю критические статейки. Для «Спикера»[31]. Вот почему я здесь — подыскиваю, что бы сказать об этих картинах.

— И что — подыскали?

Он кашлянул.

— Я тут недавно, надо бы посмотреть на них подольше.

— А я бы знала, что сказать.

— Что же?

— Не следует так сознательно погружаться в свое подсознание.

— Понятно.

— Согласны?

— Пожалуй, в ваших словах есть доля истины. А вы сами художница?

— Да.

— Что ж, спасибо за ваше мнение.

— Я знаю, на чьи картины вам следует посмотреть.

— Не на ваши, я полагаю.

— Нет… но он здесь.

Она указала на Клея — он стоял напротив, привалившись к стене.

— Вот он. В будущем — великий художник.

Эрнест застонал.

— Какой ужас, недопустимо так говорить о человеке.

Она пожала плечами.

— Как бы то ни было, познакомьтесь с ним.

— Что вы думаете об этом? — спросил Эрнеста, указывая на самое большое полотно в зале, Клей.

Длинная, блестящая водоросль плетью обвивалась вокруг шеи какой-то твари — полурыбы, полуженщины. Глаза на ее чешуйчатой голове выскакивали из орбит.

— Я полагаю, художнику надо бы поменьше читать Фрейда и смотреть Дали.

— Ни черта он не видел. Даже не посмотрел.

По-видимому, Эрнесту, Бог знает почему, слова Клея пришлись по душе, у него даже вырвался смешок, что-то вроде придушенного кудахтанья.

— Сам он, по всей вероятности, сказал бы, что это — адские глубины сознания.

— Говорить он может, что угодно. Картину это не спасет.

— Раз так, почему бы нам не уйти отсюда? Полагаю, мы вдоволь насмотрелись.

В баре за углом, куда их повел Эрнест, играло джазовое трио, однако Эрнест не обращал на него никакого внимания. Препроводив их в кабинку, он уперся локтями в стол, подался к ним и, перекрывая шум, возвестил:

— Знаете, какие деньги будут вкладываться в Нью-Йорк после войны? Не Париж, Нью-Йорк станет центром мирового искусства. Оно там, где деньги.

Белла взвилась.

— Не там, где деньги, а там, где художники. Европейцы, что сюда приехали, залог перемен — в них.

— Все так говорят, но это неправда. И почему только художники так расстраиваются, едва речь заходит о деньгах?

Официант принес выпивку, Эрнест долго молчал, неспешно попивал свой «манхэттен». Затем пустился излагать — так они это поняли — историю отношений искусства и денег. Повествовал о Медичи, Генрихе VIII и Гольбейне, об Эль Греко