Современное искусство - [12]
Разыскал он и адрес Беллиной сестры в Бруклине, чего ни один из его предшественников сделать не удосужился, и занес ее адрес и номер телефона в свой компьютер; однако, прежде чем наведаться к ней, решил посмотреть, как пойдет дело с Беллой. По той же причине он не предпринял попыток поговорить ни с кем из их знакомых по Айленду: выудишь что-то у местного умельца, а потом Белла не пустит тебя на порог, ну уж нет.
Но вот с кем ему повезло, так повезло — это с Софи Горовиц, лучшей Беллиной подругой в пору ее жизни в Виллидже.
— Своего рода влюбленность — вот что это было, ей-ей. Самый настоящий школьный роман, только было нам уже по двадцать три. — Женщины не разговаривали друг с другом без малого сорок лет. — Из-за него, из-за кого же еще. Не могла я видеть, как он с ней обращается, меня с души воротило, и я ей так и сказала. — Софи, крохотная, согбенная старушонка в инвалидном кресле, ожгла его глазами, и ему на миг показалось, что она то ли восстала из кресла, то ли взмыла вверх силой своего бешенства.
— Не любовь это была, а неволя. Неволя. Как в волшебных сказках. А ведь кто как не она учила нас бежать неволи, не бросать живопись, не жертвовать своей работой ради мужчины. Она была неукротимая, экая жалость, что вы не знали ее тогда. Но он — гений, отрезала она, это дело другое, а свелось все к тому же. Расскажи я вам, каково тогда было женщинам, вы бы не поверили и даже вообразить такого не могли бы. Наши родители приехали в Америку, чтобы нам жилось лучше, и мальчикам и впрямь жилось лучше, а вот в жизни девочек ничего не изменилось. Перед ней был пример ее матери: мать вышла замуж за великого, за большого человека, стала ему служанкой, жить так она не хотела, но жизнь матери повторила. Смех, да и только. Освоить бы ей Фрейда, глядишь, и помогло бы, но она верила не в Фрейда, а в искусство. И не надо больше об этом, не заводите меня.
Но он для того и приехал, чтобы ее завести. Однако в первый день, как он к ней ни подкатывался, говорить дальше о Белле она не захотела. А толковала о политике, об упадке левых, начиная с бунтарей шестидесятых и их ребяческих эскапад, о трусости нынешних демократов. Во второй раз она опять дразнила его, то что-то приоткроет, то уведет разговор в сторону: ясное дело, понимала — стоит рассказать ему все, что знает, только она его и видела. Он навострился брать такие интервью, беседовать с одинокими стариками, хранителями тайн, и раскалывать их. В его деле без этого нельзя, и тут он мастак.
Он уже навестил ее три раза в Ардсли, в перестроенном под дом престарелых особняке миллионера, там она в тренировочном костюме ядовито-розового цвета проводила день-деньской в инвалидном кресле на белой террасе. Остальные обитатели дома престарелых — они сидели в своих креслах, сгорбившись, обмякнув, устремив глаза в пространство, — тоже были одеты так, будто собрались на пробежку трусцой, правда, в отличие от них, она не бубнила себе под нос, не скулила. По всей видимости, она, единственная из здешних обитателей, не тронулась умом.
— Пейзаж, — говорит она, указывая на площадку для гольфа в сотне метров от них, где на ветру подрагивают ветви плакучей ивы. — Порой — Рейсдаль, порой Констебль, а порой — всего-навсего Хоппер[38]. Все чаще и чаще Хоппер. Пропадает ощущение великолепия. Никогда не старейте, мистер Дадли.
— Прошу вас, просто Марк.
— Пусть будет Марк. Вы уже посетили ее?
— Нет.
— Говорят, у нее страшнейший артрит, а танцорка она была каких мало, вы не знали? Ни одних танцев не пропускала, высмотрит себе кавалера и вытаскивает его на середину зала: хотела покрасоваться. Я любила наблюдать за ней. Он-то, конечно, не танцевал, ну она — не иначе как поэтому — и забросила танцы, когда они сошлись. И если б только танцы.
— А из-за чего вы ссорились?
— Ссорились мы часто. Я орала на нее, умоляла ее, чего только ни делала, разве что на колени не становилась. Она повадилась писать ему письма — ну, вы знаете, какие письма пишут мужчинам, когда они тебя мучают. Они жили вместе, тем не менее она писала ему письма, оставляла их на кухонном столе. «Так не может продолжаться», в этом роде. Силилась уяснить, в чем его проблемы, в чем — ее, в чем — их. Случалось, приносила письма мне, читала вслух. Сердце могло разорваться от них, от этих писем, такие они были разумные, она из кожи вон лезла, чтобы все понять, во всем разобраться. Потом он читал их и говорил: «Ты права», только ничего не менялось.
— И вы посоветовали ей бросить ему писать?
— С какой стати? Не в письмах суть. Ей необходимо было бросить его — вот в чем суть. Она вела дневник, очень откровенный, в таких школьных тетрадочках. Как знать, может, это ей помогало. Картин она в ту пору почти не писала. А потом он как-то наткнулся на одну из ее тетрадочек и, похоже, закатил такой скандал, что только держись. После этого она стала прятать их у меня. Взяла с меня обещание не читать их.
