Современное искусство - [14]

.

Что бы ей держаться компании богачей: они, невзирая на ее отвратные манеры за столом и грязную комбинацию, вечно вылезающую из-под юбки, привечали бы ее. Она плавала бы по Эгейскому морю на их яхтах, обедала бы с ними за лучшими столиками в лучших ресторанах, и рот ее лоснился бы от жира, а острые зубы жадно перемалывали кости. Но ее влекло искусство, духовная жизнь, а, по ее соображениям, они к твоим услугам — стоит только затащить в постель того или иного художника. Ну а потом, как и следовало ожидать, наступал крах. Она жаждала чего-то вроде очищения, художники чего-то куда более материального, а одно с другим никак не совмещалось.

Поняв это — еще бы не понять — она вознамерилась отплатить. Как по отцовской, так и по материнской линии ее род восходил к первонакопителям, мстительность была у них в крови, и она ее унаследовала, а вот их хладнокровие — нет. Она вопила, выла, вышвыривала в окно все, что попадалось под руку, кромсала картины, за которые выложила немалые деньги. Поговаривали, что однажды она, прямо как героиня Ибсена[42], сожгла единственную рукопись романа неимущего писателя, обнаружив его голым в постели с женщиной в своем доме на юге Франции, где разрешила ему пожить.

За несколько месяцев до войны она металась по Парижу, скупая по дешевке картины у их запаниковавших создателей. La Vautoure — Стервятница, так прозвали ее художники, которых она мурыжила до того, что они отдавали ей лучшие картины. Меж тем, когда она отплыла в Америку, она увезла с собой на «Франции»[43] не только картины, но и кое-кого из тех, кто подвергался опасности в первую очередь: троих коммунистов и троих евреев, некоторых с женами и детьми, визы для них она раздобыла чудом и с помощью колоссальных взяток. В Нью-Йорке она поселила новых иждивенцев, числом тринадцать, в доме неподалеку от Ист-Ривер, она купила его несколько лет назад, но никогда в нем не жила: ей не понравилась тамошняя лестница. Она привозила им бычьи хвосты для супа, черный хлеб, наняла учителя английского, однако благодарности от них, как и от всех предыдущих объектов своей щедрости, не дождалась. Карандаши были не той марки, свет — негодный для работы, почему она не предупредила, что у них будет одна кухня на всех. Между женщинами начались свары, ее призывали в них разбираться. Один из коммунистов, когда она попыталась его соблазнить, заперся в комнате на верхнем этаже — угрожал выкинуться из окна.

Спустя несколько месяцев они рассосались, сняли убогие квартирешки, когда подходил срок платить, без зазрения совести занимали у нее деньги. Ей остались набитые картинами ящики. Позже, когда в Европе началась война и вилла в Ницце стала недоступна, на нее снизошло озарение: надо открыть в Нью-Йорке галерею и выставлять там картины своих беженцев. И вот уже они поголовно собачились с ней из-за комиссионных и развески картин. А уж когда она объявила, что будет выставлять и американцев, гринвич-виллиджские, хоть они из кожи вон лезли, чтобы залучить ее в свои мастерские, стали потешаться в барах как над ее притязаниями покровительствовать культуре, так и над ее сексуальными повадками. Она настаивала, чтобы они заваливали ее в своих убогих комнатушках на верхотуре без лифта (в отличие от них, она верила в особую, присущую нищете чистоту), а не в ее спальне на Пятой авеню, вот что задевало их за живое. В итоге, наобещав выставки множеству художников, она нашла выход из этого тупика: объявила, что выбирать картины предоставит жюри. И вот тогда-то Гуго Клезмер, художник из эмигрантов, а его она и побаивалась, и ставила выше всех, превознес картины Клея до небес. Поначалу она, решив, что он шутит, заартачилась, но вскоре стала повторять за ним, как попугай: «самая оригинальная картина в зале», «первый подлинно американский художник».

Таким образом Клей и Белла были затянуты в орбиту Рози Дрейфус, в ее круг, пусть и не ближний, и, не слишком в него вписываясь, обретались там, отстраненно за ним наблюдая. Белла — Рози с ходу ее невзлюбила — не раз призывалась в галерею надписывать адреса на приглашениях, после чего ее распекали за скверный почерк, а однажды Рози даже стребовала с нее два цента за испорченный, по ее словам, конверт. С другой стороны, с Клеем, хоть в присутствии Рози он дергался и замыкался, она обращалась с подчеркнутой почтительностью, именовала его мистер Мэдден нежнейшим, прямо-таки девичьим голоском и, отрывая от работы, всякий раз рассыпалась в извинениях. Когда Клей надирался на вечерах, Рози — у нее была своя сеть осведомителей — спрашивала с Беллы, за доставку картин Клея тоже с Беллы. Приглашала их Рози лишь на самые респектабельные (для друзей с Парк-авеню) приемы. На свои пресловутые вечеринки, где джазмены, актрисы и итальянские графини курили гашиш в ванной, она их почему-то не звала. В тот вечер (а именно перед ним у Софи и состоялся с Беллой разговор о Рози) у камина в ее квартире сгрудились европейцы во главе с бледным, суровым Клезмером. У бара кучковалась, хлестала виски местная богема. Белла не отходила от Клея, оба прихлебывали сельтерскую из хрустальных бокалов, когда к ним подошли Блоджетты — чета, с которой они познакомились на одном из вечеров Рози. Мистер Блоджетт, юрист, крупный, розовощекий надоеда-весельчак, и миссис Блоджетт, хрупкая, поникшая дамочка, писавшая акварельки. Она стала повествовать своим шелестящим голоском о выставке маринистов: