Современное искусство - [16]
И тогда к ним подошел Клезмер.
— Как поживаете? — обратился он к Клею. Но тот будто онемел. — Я хотел познакомиться с вами с тех пор, как увидел ваши работы. — Клезмер поцокал языком. — Я не могу вести разговор в одиночку. Кто-то должен мне помочь. Получается так, что вы, — сказал он Белле. Она глядела на него во все глаза. — Почему бы нам не обсудить живописные места Нью-Йорка?
— Издеваетесь, да? Вы же считаете, что ничего живописного в Нью-Йорке нет.
— Не согласен. На мой взгляд, за вычетом деревьев, идеальный город. И в музеях не протолкнешься. Будь я при власти, я повысил бы цену на входные билеты, чтобы отвадить посетителей.
— Но это же недемократично.
— Вот именно. — Клезмер одарил ее сияющей улыбкой.
Тем временем Клей с тоской поглядывал на дверь; Клезмер скорчил гримасу.
— Зря терзаетесь, уверяю вас, — сказал он, патефон тем временем заиграл какой-то танец. — Художникам случалось говорить и кое-что похуже.
— Он прав, — сказала Белла. — И мне плевать. Пойдем потанцуем, — предложила она Клею, но он как будто не слышал ее.
— Почему бы молодой даме не потанцевать со мной, — сказал Клезмер. — А вы пока поговорите со Стефаном Пробстом. Он тоже ваш поклонник. Напомните ему, чтобы он, уходя, не забыл захватить зонтик.
Она и представить не могла, что Клезмер танцует, ну разве только что-то церемониальное, в духе восемнадцатого века, скажем, менуэт; вот как он марширует, щелкает каблуками — это да, но никогда и ни за что она не могла бы вообразить, что он отплясывает джиттербаг. Но вот поди ж ты, он — спина прямая, костистое лицо неизменно сурово, ноги в узких черных туфлях ритмически вскидываются — швырял ее вперед, оттаскивал назад. Споткнувшись, так он ее закружил, она упала ему на грудь и ощутила, какие хрупкие у него ребра. А потом пластинка закончилась, он вынул из кармана нечистый платок и утер лоб.
— Когда я слушал le jazz[45] в Париже, мне казалось, что все американцы от него без ума. А в Америке я обнаружил, что многие и не подозревают о его существовании, и это было одним из самых больших моих разочарований здесь. — Из патефона понеслись звуки буги-вуги, и он вернул платок в карман. — Не станцевать ли нам еще разок?
И они пустились в пляс, на этот раз она вмиг уловила ритм, ее плечи, руки, живот зажили отдельной жизнью от ног, двигались куда и как угодно. С каждым па ей казалось, что она не успеет вернуться к нему, но чудом успевала; содружеством, мало того, сговором — вот чем стал их танец, союзом против тех, кто осуждающе взирал на них, и они уходили в танце все дальше и дальше, соревнуясь с музыкой, двигаясь вопреки ей, опережая ее, пока не ощутили полную свободу.
Затем он церемонно — так, будто они и впрямь танцевали менуэт, — поклонился ей, и они снова пустились в пляс.
Тридцать лет спустя — Клезмер к тому времени давно умер — она пошла на его ретроспективу в МОМА, к тому времени она крайне редко посещала музей, чтобы почтить чью-то память, и в глаза ей бросился алый, а-ля средневековый стяг с цитатой из него: «Живопись от начала до конца — прежде всего ритм». И когда она в тяжелого шелка костюме, с тяжелым мексиканского серебра ожерельем на шее стояла в толпе, с нее будто спал груз, даже суставы больше не тяготили, ее тело словно подменили другим, чуть ли не невесомым. И она подумала, как странно, что Клезмер, суровый, аскетичный Клезмер с его редкими волосами и впалой грудью сумел внушить ей то, чего не удавалось больше никому: показать, каково это чувствовать себя красавицей.
В баре «У Мило» на Лафайет-стрит разговор в порядке исключения идет не о нравах мира искусства, а о женщинах. Подругам двоих художников приспичило завести детей: одна — ей вот-вот стукнет сорок — съехала, забрав свои горшки-плошки, будет подыскивать себе парня, который хочет завести семью. Другая не оставляет надежды его одолеть: она неделю кряду и убеждала, и упрашивала, и вела себя то ласково и рассудительно, то, заливаясь слезами, будила его посреди ночи.
— Думаешь: наконец-то вот она, ей дети и впрямь не нужны, такая она вся из себя независимая, чашку кофе не подаст, когда ты у нее в первый раз заночуешь, и ты рад-радехонек — надо ж как повезло, по крайней мере, эта не будет на тебя наседать — детей ей подавай. А что в итоге: все они одним миром мазаны.
— Ты когда до этого додумался? Сегодня?
— В тридцать семь. Вот когда у них это начинается. Знаю, ей нелегко. Ее сестра только что родила, у всех ее подруг дети. Только что бы ей не сказать мне лет пять назад, что ей дети нужны?
— Они ничего не могут с собой поделать: материнский инстинкт в их генах уже десять тысяч лет. Воспроизведение рода. Обустроить гнездо, подыскать, кто бы нарыл червей.
— Хрен с ними, с червями. А вот чего я не хочу, так это чтобы мне говорили, будто я загубил чью-то жизнь. Сам я ничего такого никому не говорил. Свою, чтоб ее, жизнь я могу загубить, и ничья помощь мне тут не требуется.
— Да они теперь сами не знают, что им нужно. Из-за этого гадского феминизма у них полная каша в голове.
— Да они никогда не знали, что им нужно. Это еще Фрейд сказал.
— Даже Фрейд не мог докопаться, что им нужно. Ну и что ты будешь делать? Подашься в геи?
По некоторым отзывам, текст обладает медитативным, «замедляющим» воздействием и может заменить йога-нидру. На работе читать с осторожностью!
Карой Пап (1897–1945?), единственный венгерский писателей еврейского происхождения, который приобрел известность между двумя мировыми войнами, посвятил основную часть своего творчества проблемам еврейства. Роман «Азарел», самая большая удача писателя, — это трагическая история еврейского ребенка, рассказанная от его имени. Младенцем отданный фанатически религиозному деду, он затем возвращается во внешне благополучную семью отца, местного раввина, где терзается недостатком любви, внимания, нежности и оказывается на грани тяжелого душевного заболевания…
Вы служили в армии? А зря. Советский Союз, Одесский военный округ, стройбат. Стройбат в середине 80-х, когда студенты были смешаны с ранее судимыми в одной кастрюле, где кипели интриги и противоречия, где страшное оттенялось смешным, а тоска — удачей. Это не сборник баек и анекдотов. Описанное не выдумка, при всей невероятности многих событий в действительности всё так и было. Действие не ограничивается армейскими годами, книга полна зарисовок времени, когда молодость совпала с закатом эпохи. Содержит нецензурную брань.
В «Рассказах с того света» (1995) американской писательницы Эстер М. Бронер сталкиваются взгляды разных поколений — дочери, современной интеллектуалки, и матери, бежавшей от погромов из России в Америку, которым трудно понять друг друга. После смерти матери дочь держит траур, ведет уже мысленные разговоры с матерью, и к концу траура ей со щемящим чувством невозвратной потери удается лучше понять мать и ее поколение.
Книгу вроде положено предварять аннотацией, в которой излагается суть содержимого книги, концепция автора. Но этим самым предварением навязывается некий угол восприятия, даются установки. Автор против этого. Если придёт желание и любопытство, откройте книгу, как лавку, в которой на рядах расставлен разный товар. Можете выбрать по вкусу или взять всё.
Телеграмма Про эту книгу Свет без огня Гривенник Плотник Без промаху Каменная печать Воздушный шар Ледоколы Паровозы Микроруки Колизей и зоопарк Тигр на снегу Что, если бы В зоологическом саду У звериных клеток Звери-новоселы Ответ писателя Бориса Житкова Вите Дейкину Правда ли? Ответ писателя Моя надежда.
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Роман «Эсав» ведущего израильского прозаика Меира Шалева — это семейная сага, охватывающая период от конца Первой мировой войны и почти до наших времен. В центре событий — драматическая судьба двух братьев-близнецов, чья история во многом напоминает библейскую историю Якова и Эсава (в русском переводе Библии — Иакова и Исава). Роман увлекает поразительным сплавом серьезности и насмешливой игры, фантастики и реальности. Широкое эпическое дыхание и магическая атмосфера роднят его с книгами Маркеса, а ироничный интеллектуализм и изощренная сюжетная игра вызывают в памяти набоковский «Дар».
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.