Современное искусство - [15]

— После нее меня прямо-таки потянуло на море. А вам приводилось писать океан, мистер Мэдден? Как по-вашему, может быть, всем нам нужно писать океан?

Клей — он чувствовал себя не в своей тарелке, но не тушевался — неловко пригнулся, чтобы лучше ее слышать.

— Отличная выставка, что и говорить, — только и сказал он.

Ну а Белла затараторила, сыпала морскими пассажами из Конрада и Уолта Уитмена. Она навострилась пускать в ход цитаты. Заодно не преминула сообщить, что Клей — горячий поклонник Мелвилла, сам он об этом упомянуть не удосужился.

К ним подплыла брыластая тетка — на ее дубленом лице выделялись ярко накрашенные губы, на платье сверкала бриллиантовая брошь — и завела с мистером Блоджеттом разговор о Сталинграде, где красные, по-видимому, задают немцам жару, он ей поддакивал. В комнату под руку с прыщавым блондинчиком впорхнула Рози.

— Это Энтони. Ему я не так противна, как всем вам.

Тут взвыл альтсаксофон: кто-то поставил пластинку. Несколько пар вскочили — начались танцы. Молодой художник, оторвавшись от бара, в одиночку затрясся-задергался в джиттербаге.

— Энтони будет помогать мне в галерее, — проворковала Рози, когда пластинка закончилась, — но сначала мы займемся каталогом, а на это уйдет время.

— Мы рассказали нашему другу из «Оуэнс, Меррилл»[44] о ваших картинах, — сказал мистер Блоджетт. — Он горит желанием их посмотреть.

— Направьте его ко мне, — ответила Рози. — Наблюдать, как люди пленяются моими картинами, — мое любимое занятие. Ими восхищался даже Джойс, притом что видит он, конечно, не так чтобы хорошо. Только нацисты их не оценили. Сначала я думала, что им не по нутру мои еврейские художники, но нет, оказывается, они сочли их декадентскими.

— Интересно, правда же, до чего серьезно немцы стали относиться к искусству, — ораторствовал сырой, пучеглазый коротышка в центре другой группы, неподалеку от них. — Но мало кто понимает, что нацизм по сути своей феномен эстетический.

— Блеск, — восхитилась Рози. — Но определите поточнее, что вы имели в виду.

Коротышка подошел к ним, его просто-таки распирало от самодовольства.

— Если вдуматься, ясно, что нацизм — это просто-напросто греческий идеал, который деформировался, будучи пропущен через линзу Ницше. Белокурая бестия, по ту сторону добра и зла, словом, безжалостный порыв к чистоте. Я подумываю написать об этом.

— Это Альфред Лерман, — сказала дубленая, — знаменитый ученый, недавно выпустил книгу о Курбе.

А миссис Блоджетт шепнула Клею:

— Перед такими мужчинами всегда робеешь.

Все благоговейно замолкли, но тут от группки у камина отделился Гуго Клезмер.

— Случись вам видеть развалины Роттердама, друг мой, думаю, вы не рассуждали бы об эстетике.

— Но ваши слова лишь подкрепляют мой тезис: если строго следовать своим эстетическим канонам, Роттердам неизбежен. Нацисты представляются нам безумцами именно потому, что проводят свои теории в жизнь, тогда как другие о них лишь разглагольствуют.

— Как это верно, — сказала Рози. — Профессор Лерман, вы гений. Энтони, налей мне вина.

Лерман милостиво улыбнулся Клезмеру.

— Я их, знаете ли, не защищаю. Просто этот феномен представляется мне интересным. Вам, насколько я понимаю, нет.

— Не исключаю, что лет через сто называть его интересным будет приемлемо, — сказал Клезмер. — Но сейчас, в наше время — нет.

Лерман пожал плечами, воздел руки.

— Если взять за правило не принимать ничего в личном плане, интересно может быть все. В особенности проблемы, связанные с эстетикой.

Послышался одобрительный шепот.

— Будь вы сейчас в Германии, как вы думаете, могли бы вы вести разговоры об эстетике? — вклинился в разговор Клей.

Лерман погладил подбородок, светскость ему никогда не изменяла.

— По-моему, ваши замечания нерелевантны. Суждение верно или неверно независимо от контекста.

— Вы, как я понимаю, еврей? Ваших соплеменников каждый день убивают. Как по-вашему, им были бы интересны эти ваши тонкие нюансы?

Рози вызверилась на Беллу: по-видимому, отнесла неуместный выпад Клея за счет ее недосмотра.

Лерман поднял руки вверх.

— Мой дорогой, я не беру на себя смелость говорить от имени какой-либо общности. Мои мысли — по-прежнему лишь мои мысли, даже в военное время.

Стриженная под горшок дама, смахивающая на собачку, зашла за спину Лермана, взяла его под руку — и под защиту.

— А почему это при таких взглядах вы не в армии? — налетела она на Клея.

Клей шагнул к ней.

— Потому что армия от меня отказалась.

— С чего бы? На вид вы, по-моему, вполне здоровы.

— Не ваше дело, — рявкнула Белла.

— Господи, это же просто смешно, — встряла Рози и обратилась к Клею: — А вам, я думаю, следует извиниться перед профессором.

— Нет, нет, извиняться совершенно не нужно, — сказал Лерман. — Это всего-навсего недоразумение. Мелкие разногласия на почве искусства.

Лерман уже собрался отойти от них, но тут Клей выкрикнул ему в спину:

— Засранец, вот кто ты такой. Ты бы не разнюхал, что перед тобой искусство даже, если бы в нем было двести кило весу и тебе подсунули бы его под нос.

Белла почему-то подумала о Софи. Все в едином порыве отшатнулись от них с Клеем, они остались посреди зала в полном одиночестве.