Современное искусство - [56]

— Вы же не убили ее, нет?

— Нет, конечно.

— Тогда с какой стати вы извиняетесь?

— Вы говорите совсем как она, — и Лиззи захлебывается слезами.

— Прекратите. Что это было — несчастный случай? Инсульт? Рассказывайте.

Лиззи, запинаясь, рассказывает, что произошло в гостиной: про Сэма (но не про Пола), про то, как Марк Дадли заявил, что Клей Мэдден был алкаш, и Белла хотела, чтобы он умер.

— Она пришла в бешенство, когда он сказал, что она не отдала картину какой-то женщине. Сэм кинулся на него с кулаками, она попыталась встать и потеряла равновесие.

— Не могу я больше это слушать, — прерывает ее Софи. — Вешаю трубку. Где я могу застать вас позже?

— Я все еще в ее доме. Мне предстоит давать показания о несчастном случае.

— Раз так, позвоните мне через час. Пожалуйста.

Лиззи неприкаянно бродит по комнатам, разглядывает вещи, пережившие свою хозяйку. У дивана в гостиной валяется Беллина палка, в изножье кровати аккуратно сложено синее одеяло, на столике в передней по-прежнему стоит синяя вазочка. А наверху, на лестничной площадке, с автопортрета на нее дерзко смотрит Белла: как и прежде, в глазах — вызов, как и прежде, подбородок воинственно вздернут.

При одном взгляде на нее ясно, что ей суждено страдать, ясно — то, что с ней произошло, не случайность. Она накликала на себя беду. Она навлекала на себя напасти, бесшабашно испытывая судьбу безрассудством, необузданностью, непомерными требованиями к жизни, а ведь должна бы понимать, что расплата неминуема.

Однако не исключено, что все было не так. Не исключено, что страдала она вовсе не потому, что так ей на роду написано, а по воле случая, не исключено, что ее крах обусловило вовсе не то, что она сделала или не сделала. Что было бы неизмеримо хуже, ведь это означало бы, что от невзгод защиты нет. Ну а в таком случае, разве Лиззи сможет предупредить, отвратить подстерегающую — какое бы обличье она ни приняла — напасть, вроде той машины, которая, въехав на тротуар, погубила ее мать. И какие чудеса добродетели, трудолюбия или расчета ни проявляй, опасается она, счастья они не обеспечат.

В своем кабинете на Клермонт-авеню, притушив свет, сидит, вцепившись в ручки кресла, Эрнест. За последние несколько лет умерло столько людей, что смерть не удивляет, она в порядке вещей. Меланхолия в духе августианцев[104] — вот что этому созвучно, возвышенные философствования о смертности. И тут он мастак. Лишь бы не эта сосущая боль в желудке, не испуг и одиночество, как у брошенного ребенка.

В памяти всплывает много такого, о чем он давно не вспоминал. Вот она посреди битком набитой галереи возвещает со своим гнусавым бруклинским выговором, что Клей Мэдден — великий художник. Вот она гонится за ним по 8-й улице, догоняет лишь, когда он уже садится в автобус, и, запыхавшись, но, ничуть не смутившись, сообщает, что Клея опять забрали в тюрьму и не может ли он пойти с ней — вызволить его? Вот она в тот день, когда он пошел посмотреть картины, отобранные Мэдденом для его первой выставки, стоит как вкопанная, грозно скрестив руки на груди, готовясь, если он поскупится на похвалы, задать ему жару. Вот он приезжает на Лонг-Айленд и говорит, что она должна оставить мужа, а она все порывается сварить кофе.

А потом она, как и он, проводит долгие годы в одиночестве, но при этом служит его связью с миром; и они, не чинясь, вмешиваются в жизнь друг друга, перезваниваются чуть не каждый день, и их спорам нет конца. Она никогда не просит его ни о чем, чего он не мог ей дать. И теперь у него такое ощущение, будто пространство вокруг него раздвинулось и, стоит заговорить, ему ответит эхо.

Однако пора заняться делом. За ее манхэттенскую квартиру он спокоен, там есть и привратник, и охранная система, а вот в дом на Лонг-Айленде может вторгнуться кто угодно: зеваки, местная шантрапа в поисках места для тусовки, журналисты, жаждущие сенсаций. Как знать, она вполне могла припрятать там картины Мэддена: с нее станется хранить одну из них под кроватью. И он звонит на Лонг-Айленд узнать — присматривает ли кто за домом; трубку берет Лиззи: она, когда телефон зазвонил, надеялась, что это наконец-то Пол.

Эрнест справляется о ее планах, и тут до нее доходит, что никаких планов у нее нет; в таком случае, говорит он, не соблаговолит ли она побыть в доме, пока он не составит опись.

— Не хотелось бы, чтобы в дом вламывалось хулиганье и растаскивало оттуда, что приглянется.

Вернуться в город она не торопится. Сожительницы сдали на лето ее комнату корейской студентке-медичке, и ей пришлось бы ютиться на диванчике у Хизер и пойти в официантки. А Хизер будет не слишком лицеприятно высказываться о Поле. Будет твердить, говорила же я тебе: для него никого на свете не существует кроме него самого. А стоит Хизер уйти — Лиззи знает наперед, — она будет набирать номер Пола и, если он подойдет к телефону, вешать трубку; а однажды в воскресенье сядет в метро и поедет в Бруклин: вдруг, чем черт не шутит, и встретит его, а через неделю отправится в Сохо, будет шататься по галереям. И не важно — хочет ли она, чтобы он вернулся, не важно, что она о нем думает, она, невзирая ни на что, будет искать встречи с ним, и наваждение это не избыть, пока оно ее не изнурит. Эрнест собрался предложить ей еще денег, но тут она говорит, что рада будет остаться. А потом поднимает Беллину палку и ставит ее в угол у кухонной двери.