Современное искусство - [55]

— Денег нет.

— Да займу я тебе денег, тоже мне проблема.

— Я и так вся в долгах. И ехать с Андреа я не хочу: она меня заболтает.

— Ну так поезжай с кем-нибудь другим. Поезжай одна. Делай что-нибудь. Ты что хочешь доказать, что у тебя железная воля и поэтому торчишь тут?

— Как раз сейчас мне твои мудрые соображения не нужны.

— Ну а что тебе нужно?

Ей было даже жаль его. Он и впрямь думал, что она может сказать, что ей нужно; воображал, что есть нечто, о чем она может попросить, что существует какое-то упущение, и стоит только его восполнить, как все разрешится. Верил, что если подойти к делу разумно, то здравый смысл возобладает — точно так же вдова бакалейщика с их улицы верила в силу молитвы и навязывала ей какие-то захватанные брошюрки с выдержками из Нового Завета. Похоже, все знали, что есть панацея: психоаналитик-юнгианец, насыщенная витаминами диета, лечение с чередованием холодных ванн и апоморфина, которое просто-таки сотворило чудо с кем-то вроде Клея. Накануне она вошла в комнату, когда он говорил с девчонкой по телефону.

— Что на тебе сейчас, лапочка? — спросил он с ухмылочкой и, не прерывая разговора, подмигнул ей.

А по лицу его тем временем, как и всегда, ручьем текли слезы. Вот пусть Эрнест со своим здравым смыслом и разберется тут.

— Сказала же я тебе — хочу кофе. — И встала.

Он тяжело вздохнул.

— Жертвуешь бесконечно/ И каменным сердце станет, — сказал он, раскачиваясь на пятках. — Я наконец понял, что Йейтс хотел этим сказать.

— Ты уже уезжаешь?

— Не вижу смысла оставаться. Но помни, что я сказал. Обдумай мои слова.

Три недели спустя Клей привел девчонку домой, она вызвала полицию, и девчонку убрали. На следующий же день она заняла деньги и зарезервировала билет. И всю дорогу ей снилось, что пароход то взлетает на волнах, то обрушивается в ледяную глубь, поезд кренится и вот-вот сойдет с рельс, в доме занимается пожар, а она стоит на лужайке и смотрит, как он полыхает. Но такие сны донимали ее все лето, она больше не верила им, не верила, что они и вправду предвещают беду.

Не то чтобы она не понимала, не отдавала себе отчета, где она: она знает — это Лиззи вцепилась в перила ее кровати, рядом с Лиззи горестно смотрит на нее округлившимися глазами Нина. От металлической каталки мерзнет спина, сквозь тонкий тюфячок проникает холод. Она смутно различает аппарат, громоздкое, напоминающее подъемный кран сооружение со свисающим с него пакетом, различает мерцающий экран. Но сейчас она снова в том парижском номере с золоченой птичкой в золоченой клетке, парой обтянутых парчой хлипких креслиц и двустворчатой, выходящей на балкон дверью. Они с Андреа завтракают, им подали изысканный французский завтрак: крепкий кофе, масло, круассаны, сливовый джем, и тут звонит телефон. Она, видимо, всегда о нем знала, только запамятовала, а оно вот оно — бесконечное никогда, пустота, ставшая явью. Прошлое отсечено от настоящего, и их никому не соединить.

Кто-то в палате заходится плачем, по всей видимости, Лиззи, она раздосадована: сейчас не время рыдать, дел невпроворот — надо купить мыло, это, во-первых, с запахом лимонной вербены, вот какое она имела в виду, закончить подъемник, поставить у постели Софи стопку книг в глянцевых обложках. Она ни за что не умрет, во всяком случае, сейчас, до приезда Софи. Она должна нанять фургон и приехать к Софи в среду, иначе Софи решит, что она и на этот раз ее предала. Она силится что-то сказать, и ей чудится, что рвущиеся наружу слова давят на череп; ей мнится, что от напряжения воли к голове приливает жар. Она раскрывает рот, лицо ее перекашивает судорога, в горле булькает. В борозды мозга хлынула жидкость. И пока все в оторопи смотрят на нее, пока врач по пути к ней задерживается, чтобы переговорить в коридоре с одной из сестер, ее душа, — эта твердая сердцевина ее натуры, а что, как не она, и есть Белла Прокофф, — отлетает, возвращается и вновь отлетает. Она и видит, и не видит, свет то прорывается, то исчезает, она смотрит, как он гаснет, отмечает, как опять разгорается. А потом взгляд ее меркнет, уже навсегда.

25

А в винодельческом краю в увешанной гобеленами спальне Рози Дрейфус снится, что они с Беллой в «Сигрэм-билдинг»[103], поднимаются на лифте. Она рассказывает Белле, что современное искусство ее больше не интересует, у нее не осталось ни одной картины того периода, а та кротко слушает.

— Вы цепляетесь за прошлое, а это большая ошибка, — растолковывает она Белле. — Научись вы забывать, вы были бы куда счастливее.

Во сне, одарив Беллу этой максимой, она испытывает торжество, а проснувшись, обнаруживает, что лицо у нее в слезах.

В Ардсли в доме престарелых, в комнате, которую Софи Аронов, урожденная Горовиц, делит с итальянской бабулей и почтальоншей из Бронкса на пенсии, четырнадцать раз раздается телефонный звонок. Софи меж тем слушает на террасе присланную племянницей запись Уоллеса Стивенса. Однако час спустя Лиззи, предприняв еще одну попытку, застает Софи в комнате — ее прикатили за кофтой — и оповещает о случившемся.

— Простите. — Голос Лиззи дрожит.

Софи жестом просит сиделку оставить ее.