Современное искусство - [58]

Эрнест обращается к собравшейся публике, дельцам, кураторам, критикам, с просьбой представить совсем другую Беллу Прокофф, не ту, которую они знали, а молодую, неимущую, вечно недоедающую, обитающую на пятом этаже дома без лифта, согревающуюся, чтобы не замерзнуть, газом. По вечерам, придя с работы, она пишет картины, когда удается наскрести денег, берет уроки живописи и при этом ни минуты не сомневается: ничем другим заниматься не стоит.

— Уверен, она не придавала особого значения комфорту. Уверен, она относилась не без презрения к утехам мира сего. Ее влекло нечто другое.

— Как вы думаете, будет очень глупо, — спрашивает Лиззи, — если мы помолимся?

— Молитесь, чего уж там.

В своей бруклинской мансарде Пол методично свертывает картины: так холст сгорит быстрее. Он намерен выбросить их из окна на заваленный битым стеклом пустырь внизу, затем вырыть яму — почва там песчаная — и развести костер. Его радует простота этого плана, радует избавление, которое он сулит: едва картин не станет, станет нечего алкать, не о чем скорбеть. Можно будет разгуливать по улицам и при этом не кипеть злобой, видя, как красуется в окнах одной из галерей имя какого-нибудь поганца.

— А потом, несколько лет спустя, — продолжает Эрнест, — когда в ее работе наметился прорыв, когда она поняла, что, скорее всего, нашла свой путь, она встретила Клея Мэддена.

— Прочтите вы, ладно? Я же знаю только христианские.

— В детстве я не ходила в шул, мой отец был атеист. И когда выросла, тоже.

— В те дни в Виллидже жило множество самых разных людей, которые заменили Бога искусством, однако поклонялись искусству они вполне абстрактно. Шатались по барам, спорили более или менее красноречиво о том, что именовали высшей истиной, и считали, что больше от них ничего и не требуется. А она, понимаете ли, была человек простой, их абстракции ей мало что говорили. Она думала, что от нее требуется — не дать Клею Мэддену умереть.

— Я просто не буду упоминать Иисуса.

— Не важно. Читайте «Богородицу», что угодно, просто молитесь.

— В большинстве своем они совлекались с пути, устремлялись на поиски обычного счастья. Забывали, что жаждали величия, слишком это было неподъемно, слишком многого от них требовало, да и вознаграждения не гарантировало. А ей и в голову не приходило, что можно жить иначе. К счастью она никогда особо не стремилась. И даже, когда мир стал вознаграждать ее, притом всячески, ничего не изменилось.

Пол рывком открывает окно, тянется к первой картине — дань восхищения сезанновскими горами. Но стоит ему взять картину, как у него руки тянутся к кисти, и в памяти всплывает то утро, три года назад, когда он ее закончил. Он не спал всю ночь, записывал круг треугольником, замазывал и его, выдавливал волнообразные линии в нижнем левом углу, тянул шею — следил, как розовеет, золотится небо над кучами мусора, и вдруг его обуял такой трепет восторга, точно он открыл новый мир.

продолжает Эрнест, — тем больше устаревал ее символ веры. Искусство стали воспринимать совершенно иначе — как продукт потребления, своего рода развлечение. Но это лишь укрепляло Беллу в ее воззрениях.

— Господи, попусти рабе Твоей уйти по слову Твоему с миром, — голос Лиззи дрожит.

— А теперь пора перейти к завещанию. — Эрнест откашливается, собравшиеся заметно оживляются. Оно — ее прощальное утверждение веры, сообщает он, хоть поручиться, что так и есть, не готов: не исключено, что оно — ее прощальная месть.

Пол ставит картину обратно на пол рядом с другими, закрывает окно. Он уже ощущает, как подступает знакомое волнение, как напрягаются нервы. Еще час, еще день, и он снова будет наносить краску на холст. Он думает обо всех картинах во всех галереях города — сколько же хлама нагромоздили в мире, а вскоре и он внесет туда свою лепту. Но он не властен в себе: ничего другого он знать не желает, ничему другому не желает посвятить жизнь. Ну а если, когда он умрет, кто-то захочет сжечь его картины, тут уж он ничего поделать не сможет.

— Она завещала оставшиеся у нее картины Мэддена не музею, — оповещает Эрнест собравшихся, они подаются к нему, их стулья разом издают скрип, — а завещала учредить на них фонд помощи недостаточным художникам, достойным поддержки. Она, можно сказать, оставила работы Мэддена его преемникам.

В рядах складных стульев слышен ропот, у кого-то перехватывает дыхание, нарастает гул голосов.

Эрнест гнет свою линию:

— При этом все вы здесь — ее преемники. Вы в ответе за то, чтобы ее наследие сохранилось. И я имею в виду не ее картины, не его картины, а их веру в то, что существует нечто вне рынка, вне моды и пиара, вне обширной мировой машинерии. Возможно, вера эта крепка в тех краях, где вам не случалось бывать, у тех людей, о которых вы и знать не знаете, возможно, ей нет места в навязывающем нам себя треске-блеске. Но она не сгинет, и мы, после того, как все остальное канет, возвратимся к ней. — Эрнест наклоняет голову, бормочет: — Делу рук наших дай устоять.

Впечатление такое, точно в зале то ли пахнуло ладаном, то ли прозвучала песнь древнего друида; они воспаряют, и воспарение это на удивление отрадно. У кого-то всплывает в памяти день, когда он впервые переступил порог капеллы Бранкаччи