Современное искусство - [5]
Однако «Нью-Йорк таймс» промолчал, да и купили всего две маленькие картины. Лиззи (а он ей всё рассказал сразу же после их первой ночи) это и сейчас огорчает, хотя она верит, что перемены грядут — дай только срок. Пока же мир искусства отказывается воздать ему должное, и только это, считает она, мешает их счастью.
Ей уже пришлось столкнуться с несправедливостью, вопиющей, непостижимой несправедливостью, и ничего изменить она не могла. Ей шел пятнадцатый год, когда ее мать — она шла в мастерскую, где склеивали старинный фарфор, в Стэмфорде — сбил на переходе лихач, скрывшийся с места преступления. Треснутое споудовское[8] блюдо, которое мать несла, разлетелось вдребезги, и она неделю была в коме. После чего ее два года то и дело клали в больницу с приступами и припадками непонятного происхождения, пока один из них ее не убил. Тем не менее Лиззи не сомневается — и это ее символ веры, — что терять надежду нельзя ни при каких обстоятельствах.
Во всяком случае, в том, как сложилась или не сложилась жизнь Пола, ничего бесповоротного нет. В любой день всё может измениться, хотя порой, когда она лежит с ним рядом, мысль, что она никогда не видела его по-настоящему счастливым, а возможно, и не увидит, не дает ей спать.
Наконец он вспоминает о ней.
— Так что ты сегодня делаешь? Приедешь?
— Если хочешь. Могу принести что-нибудь на ужин.
Ей придется ехать на метро с несколькими пересадками в захудалую часть Бруклина, где он живет в окружении польских мясников и украинских пекарен. Придется готовить ужин на единственной работающей конфорке электроплитки, пока из динамиков, чтобы перекрыть лязг металла на чердаке наверху, звучит Монтеверди[9]. После чего они выкурят по косяку и отправятся спать в грузовой лифт, который он приспособил под спальню. Ну а потом будут расхаживать посреди ночи нагишом, облизывать испачканные шоколадом пальцы и рассматривать его картины. Выбрав момент, она покажет ему письмо, полученное на этой неделе от своего старого профессора из Амхерста[10]. Он намеревался поехать этим летом в Лондон, собирать материалы для своей книги о Карлейле и герменевтической традиции[11]. Но у его жены болезнь Лайма[12], и он спрашивал, не поедет ли вместо него Лиззи. С тех пор как она получила письмо, у нее только и мыслей было — суметь бы потактичнее отказаться; а тревожит ее вот что: а вдруг Пол, когда она завтра сообщит ему о письме, не станет упрашивать ее остаться с ним.
Согласились они на том, что она купит креветки, они приготовят их в воке, а деньги за них он ей вернет, теперь всё оговорено, и можно спокойно идти спать. Водворив телефон в гостиную на шаткую подставку, в прошлом жардиньерку, пожертвованную чьей-то матерью, она желает спокойной ночи своим сожительницам — те практически не отрывают глаз от телевизора. Потом моет лицо дорогущим черным мылом, сваренным из грязи и морских водорослей, — единственным роскошеством, от которого она не отказалась, вынимает контактные линзы и залезает под одеяло с «Лолитой», взятой из Колумбийской библиотеки. Ей давно хотелось прочесть «Лолиту», потому что Лайонел Триллинг[13] сказал, что это книга о любви, а сейчас ее интересует любовь и только любовь. Размышления на эту тему практически вытеснили остальные. Лиззи пришла к заключению, что всю жизнь искала ту половину своей души, с которой, согласно Платону, разлучилась при рождении, и вот — нашла ее. И как бы часто она ни возвращалась мыслью к этому откровению, всякий раз оно трогает ее чуть ли не до слез.
Пол Догерти не знает — она держит его в неведении, — сколько времени занимают у нее эти мысли; он верит, что она, подобно ему, часами, днями думает о своем деле и только о нем. А она ни за что не признается, что и ее мысли уже не ее. Она не властна над собой; то, что было ее стержнем, теперь хаотичное скопище частиц и вместе их удерживает лишь одержимость им.
Порой, когда она, оторвавшись от книг, выходит погулять и целых три минуты не думает о Поле, она недоумевает, почему при мысли о нем ощущает не радость, а стеснение в сердце, смутную, сходную с болью тревогу. Но даже думать так, кажется ей, стыдно, что это, как не предательство, и не только его, а аватаров любви, ересь, и она тут же пресекает эти мысли: иначе перед ней встанет проблема куда более масштабная — что делать с собой, ради чего вообще она пришла в этот мир. Пока что цели более значительной, чем Пол, она не нашла.
Одним благодатным утром три недели спустя Белла снова дает интервью, на этот раз англичанину тридцати с гаком, в костюмчике в полоску, с узким бескровным лицом, редкими ресницами, при издательском договоре на книгу о Клее. До него о Клее писали серьезные ученые или критики, восполняющие скудный прожиток статьями об органическом пространстве у Бранкуши[14]. Марк Дадли — совсем иной коленкор, за его плечами два толстенных бестселлера, подлинные биографии укокошенных наследниками техасских миллионеров. Он во всеоружии: у него первоклассный юрист, платный расследователь плюс опцион на фильм по книге.
Получив письма от юристов, она объявила, что сотрудничать с Марком Дадли не намерена, но, по-видимому, ее словам никто особого веса не придает. В ответном письме издательского юриста сквозила угроза: «Как ни прискорбно, в подобных случаях охотнее всего идут на контакт те, кто хочет свести счеты, и по личным, и по профессиональным мотивам, вследствие чего нам представляется тем более огорчительным, что Ваше видение событий в книге отражено не будет». Так что ей хочешь не хочешь придется принять его и просить отложить книгу до ее смерти — вот до какого унижения она дошла. На что Дадли галантно отвечает, он, мол, не сомневается: она будет жить еще долго.
