Современное искусство - [4]

— Я сажусь на диету, можешь поесть на все девять долларов, — предлагает Лиззи, после чего Хизер говорит, что она вдобавок ко всему еще и анорексичка. А вот это неправда: за последние два месяца Лиззи набрала без малого два килограмма и оттого, что счастлива, и оттого, что посреди ночи объедается в постели своего возлюбленного «Ореос». Герой ее романа — он родом из Австралии и с материнского молока враз перешел на анисовое драже — питает слабость к популярным лакомствам американской детворы. Америка, вещает он, страна Микки Мауса, как, впрочем, и Австралия, зато в Америке, по крайней мере, производят «Ореос», «Рисез пинат баттер капс» и «Малломарс»[5].

Лиззи радуется, что удалось вернуться домой пораньше: можно поскорее позвонить ему. В квартире — Лиззи снимает ее с двумя другими выпускницами — она, чтобы никто не слышал, уносит телефон в свою спальню, присаживается на корточки прямо за дверью на замызганный ковер, две ее сожительницы тем временем, как прежде случалось и ей, уныло таращатся в телевизор. В телефонные звонки на том конце провода вплетается свист пуль. Трубку он берет лишь на двенадцатом — она подсчитала — звонке, и она уже забеспокоилась.

— Это я.

— Кто ж еще, — говорит он. — Кто ж еще. Погоди минутку. — Раздается успокоительный, знакомый звук: он волочит стул по щелястому полу мансарды.

— Давай рассказывай. Мне интересно все-все.

— Она потрясающая, — выпаливает Лиззи. — Правда-правда, замечательная. Чувствуешь: какие только страдания ей ни выпали, она всё превозмогла.

Он молчит, ждет, она знает, рассказа не о Белле Прокофф, а о Клее Мэддене: хочет вобрать в себя любую крупицу сведений, что она для него припасла, будь то заляпанные краской половицы в мастерской, старый рисунок на стене или какая-то еще никому не известная история, поведанная вдовой. На его взгляд, если что, кроме фастфуда, и оправдывает существование Америки, так это Клей Мэдден. Когда он учился в Мельбурне — Лиззи тогда было года три — тамошний музей приобрел огромное полотно Мэддена, отвалив за него столько, что налогоплательщики взвыли, и он целый год, что ни день, ходил на него смотреть. Из-за него он забросил фигуративную живопись, все эти настроенческие пейзажи и портреты, уже завоевавшие ему признание, пусть и скромное, в родном городе.

— Мистер Догерти пишет как ангел, — изрек сэр Кеннет Кларк (он приехал в Мельбурн прочесть лекцию), и его слова повторяла вся школа.

Писать, как ангел, увидев картину Мэддена, он перестал. Так что Белла Прокофф интересует его далеко не в первую очередь.

— У нее дома есть его работы?

— Нет. На одной стене две ее картины. Потом мы поехали на вернисаж. Не понимаю, почему ты говоришь, что ее работы неинтересные. По-моему, они прекрасные.

Он хмыкает.

— Обои. Красивенькие декорации. Ей, наверное, не по карману держать его картины дома, страховка обойдется слишком дорого. Она говорила о нем?

— Очень мало. Только когда мы наседали на нее. Рассказала, как она с ним познакомилась, что он всегда поддерживал ее в работе и всякое такое. Видно было, что она всё это рассказывала миллион раз. Я чувствовала себя такой прохиндейкой, она ведь считала, что я тоже искусствовед. Но я рада, что пошла к ней.

— Перескажи слово в слово, что она говорила про него.

— Да ты все это знаешь. Как она пошла познакомиться с ним, потому что они вместе участвовали в какой-то выставке, она увидела его имя в программке, но кто он такой, не знала, как ее потрясли его картины. Эту историю ты мне сам рассказывал.

— Ты видела его мастерскую?

— Да.

— Везет же некоторым. Чтобы туда попасть, всё отдать — мало.

— Теперь там ее мастерская.

— Не понимаю, как она может там работать. Кто был на вернисаже? Куча всяких шишек?

— Наверное. Я же не знаю их в лицо.

— А потом вы все отправились в шикарный ресторан?

— Нет. Она чуть не потеряла сознание на вернисаже. Она, сам знаешь, старая, и у нее временами кружится голова. Так что ужин отменили. И на обратном пути мы зашли в «Макдоналдс». — Ждет, что он скажет: «Когда увидимся?» или «Что делаешь сегодня?», но молчание тянется.

— Работал сегодня? — в конце концов спрашивает она.

— Конечно, работал. Изменял лачный слой на красной картине. Теперь от нее глаз не оторвать. Но этого никто не оценит.

— Оценят. — Она не допускает сомнений. — Кто понимает, тот оценит.

Такую она взяла на себя роль: вестник надежды, главный поставщик целительного бальзама. И во все, что говорит, верит, она прочла газетные статьи о нем от первого до последнего слова; выданные ими посулы ее убедили. Однажды день переоценки настанет.

За несколько месяцев до того, как они познакомились, у него в последний раз была выставка, и три художника из тех, что населяют Сохо[6], прислали ему восторженные письма, писали, как много значат для них его работы, а владелец престижной галереи целых полчаса простоял перед одной его картиной, а потом сказал своему дилеру: «Над этой картиной проливали не пот, а кровь». И критик из влиятельного журнала написал, что «работы Пола Догерти, пожалуй, из наиболее убедительных в этом году… — он один из самых умных у нас абстракционистов, один из немногих современных художников, способных облечь наваждения в полную смысла геометрическую форму». И «Арт ин Америка»